своих  преступлениях  против   отечества   открылся,   вышепоименованный
хорунжий оршанский не только на особу нашу не согласился  поднять  руки,
но и самого князя силою захватил, дабы отметить за нас и за  истерзанную
нашу отчизну..."
   - Господи, прости меня, грешную! -  воскликнул  женский  голос  возле
пана Анджея, а по костелу снова пронесся гул изумления.
   Ксендз читал далее:
   - "Будучи оным князем ранен и едва успев оправиться,  он  поспешил  в
Ченстохову и там своею грудью  защищал  величайшую  нашу  святыню,  всем
давая пример мужества и твердости; там же  с  опасностью  для  жизни  он
подорвал  порохом  самое  грозное  неприятельское  орудие,   а   свершив
рискованное сие предприятие, был схвачен и приговорен жестоким врагом  к
смерти, сперва же был подвергнут пытке огнем..."
   Тут уж в разных  концах  костела  послышался  женский  плач.  Оленька
дрожала, как в лихорадке.
   - "Однако, избавленный царицей небесной и от этой страшной опасности,
поспешил к нам в Силезию, а при возвращении нашем  в  любезную  отчизну,
когда коварный враг уготовал нам  западню,  оный  оршанский  хорунжий  с
тремя лишь товарищами бросился на всю неприятельскую рать,  спасая  нашу
особу.  И,  посеченный,  исколотый  рапирами,  утопающий  в  собственной
благородной крови, был замертво унесен с поля брани..."
   Оленька сжала руками виски и, запрокинув голову,  ловила  запекшимися
губами воздух. Из груди ее вырвался стон:
   - Боже! Боже! Боже!
   И вновь зазвучал голос ксендза, с каждою  минутой  преисполняясь  все
большим волнением:
   - "Когда же нашими стараниями  к  нему  вернулось  здоровье,  он,  не
позволив себе и дня отдыха, снова отправился воевать и  в  каждой  битве
отличался безмерно, так что военачальники обоих  станов  ставили  его  в
пример всему рыцарству, после же благополучного взятия Варшавы был  нами
послан в Пруссию под вымышленным именем Бабинича..."
   Едва в костеле прозвучало  это  имя,  гул  людских  голосов  сделался
подобен рокоту волн. Так, значит, Бабинич - это он?!  Значит,  спаситель
Волмонтовичей, гроза шведов, одержавший такое  множество  побед,  -  это
Кмициц?!. Шум все нарастал, толпа стала тесниться к алтарю, чтобы  лучше
видеть героя.
   - Господи, благослови его! Господи,  благослови!  -  раздались  сотни
голосов.
   Ксендз повернулся и перекрестил  пана  Анджея,  который  все  так  же
сидел, откинувшись к изголовью скамьи, похожий более на мертвеца, чем на
живого человека, ибо душа его от счастья вырвалась из груди и  воспарила
на небеса.
   А священник продолжал читать:
   - "Придя во вражеский край, он опустошил его огнем и  мечом;  победой
под Простками мы ему обязаны, князя  Богуслава  он  собственными  руками
одолел и пленил, после чего был отправлен в  Жмудское  староство,  а  уж
сколько подвигов совершил, сколько городов и  сел  уберег  от  вражеской
десницы, о том тамошние  incolae  <Жители  (лат.).>  лучше  всех  должны
знать".
   - Знаем! Знаем! Знаем! - загремело под сводами костела.
   - Тише, - сказал ксендз, подымая кверху королевское послание.
   - "Посему, - продолжал он читать, - взвесив все его  безмерные  перед
престолом и отечеством заслуги, больше  каковых  и  отец  с  матерью  не
вправе ожидать от  сына,  настоящим  письмом  оглашаем  всенародно  свое
решение: дабы людская вражда  долее  не  преследовала  великого  рыцаря,
защитника веры, короля и Речи Посполитой, воздадим достойную  хвалу  его
доблестям и да будет имя его окружено  всеобщей  любовью.  Мы  же,  пока
ближайший сейм не снимет с него согласно нашему желанию неправую хулу  и
позволит наградить его местом, ныне vacat, упитского  старосты,  нижайше
просим милых нашему сердцу граждан  Жмудского  староства  запечатлеть  в
своих умах и сердцах эти наши слова, кои, к вящей их памяти,  подсказала
нам  сама  iustitia,  fundamentum  regnorum"   <Справедливость,   основа
государственной власти (лат.).>.
   На том чтение закончилось, и ксендз,  повернувшись  к  алтарю,  начал
молиться, а пан Анджей вдруг  почувствовал,  как  чьи-то  нежные  пальцы
коснулись его руки; он глянул: это была Оленька; и, прежде чем он  успел
спохватиться, отдернуть руку, девушка поднесла ее к губам и поцеловала -
при всех, перед людьми и алтарем божьим.
   - Оленька! - крикнул потрясенный Кмициц.
   Но она встала и, прикрыв лицо концом шали, сказала мечнику:
   - Дядюшка! Уйдем отсюда, уйдем скорее!
   И они вышли через дверь ризницы.
   Пан Анджей хотел подняться, выйти следом, но не смог...
   Силы совершенно его оставили.
   А четверть часа спустя он стоял перед  костелом,  поддерживаемый  под
руки Володыёвским и Заглобой.
   Вокруг собралась толпа мещан,  и  мелкой  шляхты,  и  простого  люда;
женщины - даже те, что едва успели обнять возвратившихся с войны  мужей,
- побуждаемые свойственным их полу  любопытством,  бежали  взглянуть  на
страшного некогда  Кмицица,  освободителя  Лауды  и  будущего  упитского
старосту. Кольцо вокруг него сжималось все теснее, так что  лауданцам  в
конце концов пришлось обступить рыцаря, спасая от толчеи.
   - Пан Анджей! - кричал Заглоба. -  Экий  мы  тебе  привезли  подарок!
Небось не ждал такого. А теперь - в Водокты, в Водокты! Сговорим тебя, и
за свадебку!..
   Дальнейшие его слова потонули в оглушительном крике, который  подняли
разом все лауданцы под предводительством Юзвы Безногого:
   - Да здравствует пан Кмициц!
   - Да здравствует! - подхватила толпа. - Да здравствует  наш  упитский
староста! Да здравствует!
   - В Водокты! Все в Водокты! - снова рявкнул Заглоба.
   - В Водокты! - взревели  тысячи  уст.  -  В  Водокты,  пана  Кмицица,
спасителя нашего, сватать! К барышне! В Водокты!
   Все пришло в движение. Лауда села на коней; остальные, кто только был
в  силах,  кинулись  к  телегам,  повозкам,  бричкам  и  лошадям.  Пешие
пустились напрямик через леса и поля. Клич: "В  Водокты!"  -  гремел  по
всей Упите. Пестрая толпа запрудила дороги.
   Кмициц ехал в  бричке  между  Володыёвским  и  Заглобой  и  поминутно
обнимал то одного, то другого.  От  сильного  волнения  он  еще  не  мог
говорить, да и мчались они так, словно на Упиту  напали  татары.  Прочие