мне во искупление того, что я князю Богуславу жизнь  сохранил,  безмерно
огорчив тем отчизну. Теперь ты знаешь, господи: в последний раз я  общим
благом ради личного поступился. Больше такого не будет, отче!  Сейчас...
только поцелую еще раз любимую эту землю, припаду к твоим  окровавленным
стопам и пойду... Иду, Иисусе!..
   И пошел.
   А на небесных скрижалях,  куда  заносятся  дурные  и  добрые  людские
поступки, в тот же час зачеркнуты были все его прегрешения, ибо  человек
этот преобразился.

ГЛАВА XXIX

   Не записано в старых книгах, сколько было еще боев, сколько бились  с
врагом войска, шляхта и простой люд Речи Посполитой. Бились  в  лесах  и
полях, в селах, местечках и городах: в Королевской и Княжеской  Пруссии,
на Мазовии, в Великой Польше и в Малой Польше, на Руси,  в  Литве  и  на
Жмуди; без роздыха бились, днем и ночью.
   Каждый комок земли пропитался кровью. В забвение канули имена героев,
доблестные подвиги, великие жертвы, ибо ни один хронист их не  описал  и
не воспела лютня. Но под общим  могучим  напором  вражья  мощь  в  конце
концов сломилась.
   Подобно тому, как громадный лев, который еще минуту назад, пронзенный
пулями, лежал,  словно  неживой,  вдруг  поднимается  и,  тряхнув  своею
царственной гривой, издает устрашающий рык,  а  охотники  в  смертельном
испуге  бросаются   наутек,   подымалась   Речь   Посполитая,   грозная,
исполненная  священного  гнева,  готовая  дать  отпор  всему  свету,   и
захватчиков обуяли страх и бессилие. Не о завоеваниях уже они мечтали, а
о том лишь, как бы вырваться живыми из львиной пасти и  унести  восвояси
ноги.
   Не помогли  им  новые  союзы,  новые  полчища  венгров,  семиградцев,
казаков и валахов. Правда, между Краковом, Варшавой и  Брестом  еще  раз
пронеслась буря, но поляки грудью встали  на  ее  пути,  и  буря  вскоре
рассеялась, как утренний редкий туман.
   Шведский король, первым потерявший веру  в  успех,  уехал  воевать  с
датчанами; изменник-курфюрст, поистине молодец против овец,  испугавшись
силы, пришел с повинною к  властям  Речи  Посполитой  и  обратил  оружье
против шведов; шайки головорезов Ракоци бросились сломя голову обратно в
свое семиградское логово, где к тому времени уже побывал с огнем и мечом
Любомирский.
   Легко было им вторгнуться в пределы Речи Посполитой, но куда  труднее
уйти безнаказанно. Когда  Потоцкий,  Любомирский  и  Чарнецкий  настигли
беглецов у переправы, семиградские графы валялись  в  ногах  у  польских
гетманов, вымаливая пощаду.
   - Все отдадим: оружие, миллионы, - кричали они, - только отпустите!
   И гетманы, приняв выкуп, сжалились  над  этими  горе-вояками,  однако
потом, уже, можно сказать, на пороге своего дома  все  они  полегли  под
копытами татарских коней.
   Мир помалу стал возвращаться  на  польские  равнины.  Но  король  еще
отбивал у пруссаков последние  крепости,  а  Чарнецкий  собирался  вести
польские войска в Данию, ибо Речь Посполитая не желала удоволиться  лишь
изгнанием врага.
   На пепелищах отстраивались села и города, жители выходили  из  лесов,
плуги начали бороздить поля.
   Осенью 1657 года, по окончании венгерской  войны,  на  большей  части
польских земель уже воцарился покой, и совсем спокойно было на Жмуди.
   Те из лауданцев, что в свое  время  ушли  с  Володыёвским,  были  еще
где-то в дальних краях, но скоро ожидались обратно.
   Меж тем в Морозах, Волмонтовичах, Дрожейканах, Мозгах,  в  Гощунах  и
Пацунелях женщины, подростки и старики пахали землю, сеяли озимые,  всем
миром отстраивали хаты после пожоги, чтобы воины, возвратясь, имели,  по
крайней мере, крышу над головой и от голода не страдали.
   Оленька вместе с мечником и Анусей Борзобогатой с некоторых пор  жила
в Водоктах. Пан Томаш не спешил возвращаться к себе в Биллевичи: деревня
была сожжена, да и с девушками ему было веселей. И пока  что  с  помощью
Оленьки налаживал хозяйство в Водоктах.
   Оленьке хотелось навести там образцовый  порядок.  Водокты  вместе  с
Митрунами должны  были  перейти  в  собственность  ордена  бенедиктинок:
бедная  девушка  предназначила  эти  деревни  в  дар   монастырю,   куда
собиралась вступить послушницей в первый же день нового года.
   Долго она размышляла обо всем, что с  нею  случилось,  об  изменчивой
своей судьбе, о разочарованиях и душевных муках, выпавших на ее долю,  и
пришла к убеждению, что такова, видно, воля божья.  Ей  казалось,  будто
чья-то всесильная рука  толкает  ее  в  монашескую  обитель,  чей  голос
внушает:
   "Там обрящешь ты покои и отдохновение от мирской суеты!"
   И Оленька решила внять этому голосу; чувствуя, однако,  что  душа  ее
еще не  совсем  отвратилась  от  всего  земного,  она  старалась  сперва
подготовить себя жаркими молитвами, добрыми делами и трудом. Впрочем,  в
этих стараниях ей часто мешали доходившие из широкого мира вести.
   Так, к примеру, люди стали поговаривать, будто знаменитый Бабинич  не
кто иной, как Кмициц. Одни с горячностью  это  отрицали,  другие  упорно
поддерживали слухи.
   Оленька слухам не поверила. Слишком свежи были в ее памяти все  дикие
выходки Кмицица, его служба у Радзивилла, чтобы она хоть на минуту могла
предположить, будто он - победитель Богуслава,  верный  слуга  короля  и
пылкий патриот. Однако покой ее был  нарушен,  а  боль  и  горечь  вновь
пробудились в душе.
   Чтобы  избавиться  от  этих  терзаний,  надо  было  поскорее  принять
постриг, но монастыри все опустели; монахини - те, что не стали  жертвой
солдатских  бесчинств  во  время   войны,   -   только-только   начинали
возвращаться в свои обители.
   Да и голод свирепствовал в стране: кто искал прибежища  в  монашеской
келье, тот не только должен  был  прийти  с  собственным  хлебом,  но  и
кормить весь монастырь.
   Вот Оленька и хотела прийти с хлебом для всех, чтобы стать  монахиням
не просто сестрой, но и кормилицей.
   Мечник, понимая, что труд его  послужит  умножению  славы  господней,
усердствовал, как мог. Вместе с Оленькой они объезжали поля и фольварки,
приглядывая за осенними полевыми работами, от  которых  зависел  будущий
урожай. Иногда их сопровождала  Ануся  Борзобогатая,  которая,  чувствуя