Благодаря этому и речи не могло быть  о  том,  что  надо  уходить  из
Таурогов, и пан староста не спешил больше никуда, потому что  после  его
новой победы партизаны не смели переходить на эту сторону реки Дубисы.
   Сакович  сильно  возгордился  и  непомерно  хвастал,  что   если   бы
Левенгаупт прислал ему тысячу хороших  коней,  то  он  стер  бы  с  лица
жмудской земли все партизанские отряды. Но Левенгаупта уже не было в том
краю; что касается Ануси, то она приняла его  хвастливые  речи  довольно
неприязненно.
   - Это вам хорошо удалось с паном мечником... А если бы там  был  тот,
перед которым вы оба с князем удирали, тогда бы и без меня  ты  за  море
убежал в Пруссию.
   Старосту эти слова задели за живое.
   -  Во-первых,  вельможная  панна,  не  воображай  себе,  что  Пруссия
находится за морем, потому что за морем находится Швеция,  а  во-вторых,
это перед "ем мы так с князем бежали?
   - А перед паном Бабиничем! - ответила, церемонно приседая, барышня.
   - Мне бы его когда-нибудь встретить на расстоянии сабли!
   - Тогда бы ты лежал в земле на глубине сабли... Лучше уж  не  искушай
судьбу!
   Сакович, действительно, мог бы не искушать судьбу, потому что, будучи
человеком невероятной смелости, он, однако, чувствовал  перед  Бабиничем
некий  страх,  почти  суеверный,  такие  ужасающие   остались   у   него
воспоминания от последнего похода. При этом он не знал, сколь быстро ему
придется услышать то страшное имя.
   Однако, прежде чем это имя зазвучало по всей жмудской земле,  однажды
в Тауроги  пришла  весть,  для  одних  радостнейшая  из  радостных,  для
Саковича ужасающая, весть, которую передавали из уст в уста по всей Речи
Посполитой:
   - Варшава взята!
   Могло бы показаться, что это земля горит под  ногами  изменников  или
что все шведское небо вместе со всеми божествами, которые до сих пор  на
нем сияли, как солнца, валится  на  головы  шведскому  войску.  Люди  не
верили своим ушам, заслышав, что канцлер Оксеншерна в  плену,  Эрскин  в
плену, Левенгаупт в плену, Врангель в  плену,  Виттенберг,  сам  великий
Виттенберг, который утопил в крови всю Речь Посполитую, который  покорил
половину этой земли еще перед нашествием Карла,  -  тоже  в  плену!  Что
король Ян Казимир торжествует победу, а после нее будет править суд  над
грешниками.
   Эта весть летела как на крыльях, гремела как  гром  надо  всей  Речью
Посполитой,  шла  деревнями,   потому   что   крестьянин   повторял   ее
крестьянину, шла полями, потому что о ней шумела  пшеница,  шла  лесами,
потому что сосна повторяла ее сосне; о ней кричали орлы в  небесах  -  и
все, кто был в живых, тем яростнее хватались за оружие.
   Около Таурогов в одну минуту забыли о  гирлякольском  поражении.  Еще
недавно столь страшный Сакович явно пал в глазах всех окрестных  жителей
и даже в своих собственных  глазах.  Отряды  снова  начали  нападать  на
шведские подразделения; Биллевичи,  опомнившись  после  разгрома,  снова
перешли Дубису во главе своих крестьянских отрядов и остатков лауданской
шляхты.
   Садович и сам не знал, что поделать, куда повернуться,  откуда  ждать
спасения. Он уже давно не получал никаких известий от князя Богуслава  и
напрасно ломал себе голову, гадая, где тот находится,  в  каких  войсках
можно его искать.  Временами  его  охватывала  смертельная  тревога  при
мысли: не попал ли князь тоже в плен?
   Он с ужасом вспомнил, как князь говорил ему, что пойдет с  отрядом  к
Варшаве и что если его назначат комендантом столичного гарнизона, то  он
предпочтет там остаться,  поскольку  оттуда  открываются  гораздо  более
широкие виды.
   Не было недостатка в тех, "то утверждал, что князь попал IB руки  Яна
Казимира.
   - Если бы князя не было в Варшаве, - говорили они,  -  то  почему  бы
милосердный наш государь исключил его фамилию из  амнистии,  которую  он
милостиво объявил всем полякам, остающимся в войске? Он уже должен  быть
в руках короля, а поскольку князь Януш осужден был  на  плаху,  то  и  у
брата его Богуслава голова тоже на плечах не останется.
   Подумавши, Сакович пришел к тому же выводу и еле справлялся со  своим
отчаянием, поскольку, во-первых, любил князя, а во-вторых, знал,  что  в
случае смерти этого могучего покровителя легче будет самому дикому зверю
спасти свою шкуру в Речи Посполитой, чем ему, который был  правой  рукой
изменника.
   Ему казалось, что  остается  только  одно:  не  обращая  внимания  на
сопротивление Ануси, бежать в Пруссию  и  там  искать  и  пропитание,  и
должность.
   "Но что будет, - спрашивал он часто сам себя, - если курфюрст убоится
гнева Польши и выдаст всех беглецов?"
   И не было другого выхода, как бежать за море, прямо в Швецию.
   На его счастье, после целой недели неуверенности и страхов  от  князя
Богуслава  прибыл   гонец   с   длинным   письмом,   написанным   князем
собственноручно.
   "Варшава взята у шведов, - писал князь, - мое войско и вещи  пропали.
Recedere уже поздно, поскольку против меня там так ожесточились,  что  я
был вычеркнут из амнистии. Моих  людей  разбил  у  самых  ворот  Варшавы
Бабинич. Кетлинг в плену.  Шведский  король,  курфюрст  и  я  вместе  со
Стенбоком и всем войском идем под стены столицы, где  вот-вот  состоится
решающая битва. Carolus клянется, что ее выиграет,  хотя  искусство  Яна
Казимира в ведении войны несколько приводит его в замешательство. Кто бы
мог ожидать, что в бывшем иезуите сидит такой strategos? Но я это  узнал
на своей шкуре еще  под  Берестечком,  поскольку  там  все  зависело  от
решений его и Вишневецкого. Одна надежда, что ополченцы, которых  у  Яна
Казимира несколько десятков тысяч, расползутся по домам или  что,  когда
первый жар поостынет, они уже не будут так хорошо воевать. Дай  бог  нам
слегка пугнуть этот сброд, и тогда Carolus может одержать в  этой  битве
победу, хотя что после  этого  наступит,  неизвестно,  и  сами  генералы
говорят иногда между собой, что эта  партизанщина  -  гидра,  у  которой
растут все время новые головы. Говорят: "Сначала надо вернуть  Варшаву".
Когда я услышал это от Карла, я спросил, а  что  потом.  Он  не  ответил
ничего. Наши силы тают, а ихние растут. Не с кем начинать новую войну. И
запал уже не тот, и никто из  наших  так  не  держится  за  шведов,  как
поначалу. Дядя курфюрст молчит, как обычно, но  я  прекрасно  вижу,  что
если мы проиграем битву, то он на следующее же утро начнет бить  шведов,