в их жилах кровь Ягеллонов текла ,  а  вот  эти  выскочки  и
пришельцы (так вы, мол, выразиться изволили)  ни  старопольских  обычаев
наших не ведают, ни вольнолюбия нашего уважать не  сумеют,  и  от  этого
очень легко absolutum dominium получиться может.
   Отдаю  должное  вашему  уму,  вещие  это  слова,   но   простите   за
назойливость, коли спрошу: в самом ли деле вами это сказано было или  же
глубокие эти сентенции на  счет  opinio  publico   следует отнести?
   - Эти дамы всему  свидетельницы,  -  отвечал  Заглоба,  -  пусть  они
скажут, коли провидение  волей  своей  их  наравне  с  нами  даром  речи
наделило.
   Ксендз подканцлер невольно взглянул на пани Маковецкую,  а  вслед  за
ней и на обеих барышень, тесно прижавшихся друг к другу.
   На мгновенье наступила полная тишина.
   И вдруг раздался серебристый голосок Баси:
   - А я не слыхала ничего!
   Тут Бася смутилась, залилась краской до самых ушей, так  что  Заглобе
пришлось сказать:
   - Простите ее, святой отец! Молода и неразумна еще! Но  quod  attinet
кандидатов, я не раз сказывал, кабы  нам  из-за  чужеземцев  этих  наших
польских вольностей не лишиться.
   - И я того опасаюсь, - отвечал ксендз Ольшовский, - но если бы  мы  и
хотели найти и выбрать Пяста, плоть от плоти, родную кровь, то  скажите,
в какую  сторону  обратить  сердца  наши?  Мысль  ваша  о  новом  Пясте,
достопочтеннейший,  столь  разумна,  что  подобно  пламени   весь   край
охватила, я и на многих сеймиках, где народ еще подкупом  не  развращен,
один голос слышал: "Пяст! Пяст!"
   - Истинно так! - подтвердил Заглоба.
   - Но все же куда легче провозгласить "Пяст! Пяст!", - продолжал далее
ксендз Ольшовский, - нежели на деле  найти  того,  о  ком  мы  помышляем
ежечасно. Поэтому не удивляйтесь, почтеннейший, если спрошу прямо: кто у
вас на примете?
   - Кто на примете? - повторил озадаченный Заглоба.
   Он оттопырил губу и насупил  брови.  Трудно  было  ему  ответить  так
вдруг, потому что до сей поры ни о чем таком он и не помышлял вовсе,  не
было у него таких мыслей,  на  которые  намекал  святой  отец.  Впрочем,
Заглоба и сам отлично видел, что ксендз подканцлер ведет с ним игру,  но
охотно поддавался, потому что ему это было лестно.
   - Я только in principio  говорил,  что  нам  Пяст
надобен, - ответил он наконец. - Но имени не  называл,  что  правда,  то
правда.
   - Слышал я о горделивых замыслах князя Радзивилла,  -  сказал  ксендз
Ольшовский словно бы невзначай.
   - Пока грудь моя еще дышит, пока в жилах моих не остановилась  кровь,
- воскликнул  проникновенно  пан  Заглоба,  -  не  бывать  этому!  Лучше
умереть, чем видеть, как, народ, честь и  совесть  поправ,  предателя  и
иуду в благодарность за вероломство королем своим выбрал!
   - Сдается мне, здесь слышен голос не только разума, но и  гражданской
добродетели! - заметил подканцлер.
   "Эге, - подумал пан Заглоба, - ты со мною затеял  игру,  дай  и  я  с
тобой поиграю".
   И тут снова подал свой голос Ольшовский:
   - Куда поплывешь ты, без руля и ветрил, корабль отчизны  моей?  Какие
бури, какие скалы тебя ожидают? Не к  добру  это,  ежели  рулевым  твоим
окажется чужеземец, но, видно,  быть  посему,  коли  среди  сынов  твоих
достойного не найдется!
   Тут он развел своими белыми руками, на которых поблескивали  перстни,
и, склонив голову, печально произнес:
   - Кто остается? Конде, князь Нейбургский, лотарингец?.. Других нет!
   - Как нет? Есть Пяст!
   - Кто же? - спросил князь подканцлер.
   Наступило молчание.
   И снова заговорил Ольшовский:
   - Где тот, один-единственный,  кого  поддержали  бы  все?  Где  найти
такого, что пришелся бы рыцарству по вкусу, дабы никто не  смел  роптать
против избранника? Был один среди всех воистину достойный, слава озаряла
его подобно солнцу, он был другом твоим, доблестный рыцарь. Да, был...
   - Князь Иеремия Вишневецкий! - прервал его пан Заглоба.
   - Угадали! Но, увы, он в могиле...
   - Жив сын его! - отвечал Заглоба.
   Подканцлер зажмурил глаза и замер, потом поднял голову и, взглянув на
пана Заглобу, медленно произнес:
   -  Возблагодарим  же  всевышнего,  что  он  вдохнул  в   меня   мысль
побеседовать с вами.  Быть  посему!  Жив  сын  великого  Иеремии,  юный,
подающий надежды князь, перед коим Речь Посполитая и по сей день в долгу
неоплатном. Но от всех богатств ничего у него теперь не осталось,  слава
- единственное его наследство. В наш растленный век, когда каждый лишь о
золотом тельце помышляет, кто остановит на нем свой выбор, у кого хватит
отваги назвать его имя? У вас, почтеннейший, - да.  Но  много  ли  таких
сыщешь? Да и не диво, что тот, кто всю жизнь сражался как  лев  на  поле
брани, найдет в себе силы и на ином поприще не отступить, во весь  голос
за справедливость ратуя... Но пойдут ли вослед за ним и другие?
   Тут ксендз подканцлер задумался и, подняв очи горе, продолжал:
   - Пути господни неисповедимы. Но каждый раз, стоит  мне  вспомнить  о
вас и о том, что все наше  рыцарство  готово  за  вами  следовать,  я  с
удивлением зрю, как в душу мою вселяется надежда.  Скажите  мне  как  на
духу, сын мой, была ли когда-нибудь ноша для вас непосильной?
   - Не было такого! - ответил Заглоба с чувством.
   - Но сразу напрямик, называть имя князя не следует. Нужно, чтобы  уши
к нему понемногу привыкли, да и недругам вашим  оно  не  должно  внушать
опасения, чем козни строить, пусть лучше пошутят да посмеются. Бог даст,
когда  партии  враждовать  станут,   глядишь,   на   нем   и   сойдутся.
Прокладывайте ему потихоньку дорогу, не уставайте трудиться, потому  что
избранник сей вашего опыта и разума достоин. Да благословит вас в  ваших
намерениях господь!..
   - Смею ли я предполагать, - спросил Заглоба, - что и вы, святой отец,
на князя Михала делаете ставку?
   Ксендз подканцлер вынул из-за рукава  маленькую  книжку,  на  которой
чернел  напечатанный  жирными  буквами  титул  Censura  candidatorum,  и
сказал:
   - Читайте, сын мой, пусть книжечка эта сама обо всем скажет.