Любовь - это грусть, ведь когда  еще  мы  проливаем  столько  слез  и
вздыхаем так тяжко? Кто полюбил, тому на ум нейдут ни наряды, ни  танцы,
ни охота, ни игра в кости; он часами сидит, обняв колени, и тоскует  так
тяжко, будто близкого друга лишился.
   Любовь - это болезнь, ведь влюбленный бледен  лицом,  под  глазами  у
него тени, в руках дрожь, он худ, помышляет  о  смерти  или  бродит  как
безумный, с нечесаными кудрями, сто раз на  песке  милое  имя  пишет,  а
когда имя сдует ветер, говорит: "Несчастье!.." и заплакать готов...
   Тут  Кетлинг  на  мгновенье  умолк.  Кто-нибудь  сказал  бы,  что  он
погрузился в раздумья. Кшися слушала его слова как музыку,  всей  душой.
Ее оттененные темным пушком губы были приоткрыты, а  очи  устремлены  на
рыцаря. Волосы лезли Баське на глаза, трудно было догадаться, о чем  она
думает: но она тоже молчала.
   Вдруг пан Заглоба громко зевнул, засопев, вытянул ноги и сказал:
   - Из такой любви шубы не сошьешь!..
   - И все же, - продолжал снова рыцарь, - хотя любить тяжкий труд,  без
любви  еще  тяжелее  на  свете,  что  тому  роскошь,  слава,  богатства,
драгоценности или благовония, кто любви лишился? Кто из  нас  не  скажет
своей любимой: "Ты мне дороже целого королевства, дороже,  чем  скипетр,
здоровья и долголетья дороже..." Влюбленный рад был бы жизнь  отдать  за
свою любовь, а стало быть, любовь дороже жизни.
   Кетлинг умолк.
   Барышни сидели рядышком, дивясь его пылкости, и умелому  красноречию,
искусству столь чуждому польским воякам. Даже пан Заглоба,  который  под
конец вроде бы задремал, вдруг встрепенулся и, моргая, стал  поглядывать
то на девиц, то на Кетлинга и наконец, проснувшись окончательно,  громко
спросил:
   - О чем беседа?
   - Хочу сказать вам спокойной ночи! - отвечала Бася.
   - Ага! Вспомнил: рассуждали об амурах. И к чему пришли?
   - Отделка богаче плаща оказалась.
   - Еще бы! А меня  сон  одолел.  А  может,  и  жалобы  эти:  мечтанья,
стенанья, воздыханья. А я возьми да и придумай для складу - засыпанье. И
мое слово самое верное, потому что час поздний. Спокойной  ночи  честной
компании, и не докучайте мне больше своими амурами...  Боже,  боже!  Кот
мяучит, пока шкварки не съест, а потом знай сидит да облизывается... И я
в свое время был вылитый Кетлинг, а влюблялся так страстно, что себя  не
помнил, баран мог бы меня под зад рогами поддать, я бы не заметил. Но на
склоне лет мне всего  милее  добрый  сон,  особливо  если  обходительный
хозяин не только до постели проводит, но и напоит так, чтоб голова  сама
клонилась к подушке.
   - Рад служить вашей милости! - сказал Кетлинг.
   - Пойдем, пойдем. Глядите, вон как месяц-то высоко.  К  погоде:  небо
чистое, светло как днем! Кетлинг об амурах всю ночь готов рассуждать, но
только не забывайте, козочки, он притомился с дороги.
   - О нет, я ничуть не устал, в городе отдыхал два  дня.  Боюсь,  панны
слушать меня устали.
   - Слушая вас, не заметишь, как ночь миновала, - сказала Кшися.
   - Нет ночи там, где солнце светит, - отвечал Кетлинг.
   Тут они расстались - ведь и правда давно наступила ночь.  Опочивальня
у девиц была одна, и они, как водится, подолгу болтали перед сном, но на
сей раз Басе не удалось разговорить Кшисю, потому  что  насколько  одной
хотелось поговорить, настолько другая была  молчалива,  на  все  вопросы
отвечала вполслова - да, нет. И каждый раз, когда Бася заводила  речь  о
Кетлинге, смешно изображая его, Кшися нежно обнимала ее за  шею,  умоляя
оставить насмешки.
   - Он хозяин этого дома, - говорила Кшися, - он приютил нас... и  тебя
отметил и полюбил сразу...
   - Неужто? - спрашивала Бася.
   - Разве можно тебя не любить, - отвечала Кшися. - Все тебя  любят,  и
я, я тоже...
   С этими словами она приближала чудное  лицо  свое  к  Басиному  лицу,
терлась щекой об ее щеку, целовала ей очи.
   Наконец они угомонились, но Кшися долго  не  могла  уснуть.  Какая-то
тревога томила ее душу. Сердце начинало вдруг биться так часто, что  она
прижимала руки к нежным своим персям, лишь бы унять его  биение.  Стоило
ей закрыть глаза - в каком-то чудном сне, прекрасное лицо склонялось над
ней, и тихий голос шептал: "Ты мне дороже  целого  королевства,  дороже,
чем скипетр, здоровье и долголетье, жизни самой дороже!"

ГЛАВА XII

   Спустя несколько дней пан Заглоба писал Скшетускому письмо,  заключив
его такими словами:
   "А ежели я до коронации к вам выбраться не сумею, не дивитесь. Не мое
к вам пренебрежение тому причина, но суть в том, что дьявол не  дремлет,
а я не хочу, чтобы  он  пташку  из  моих  рук  спугнул  и  неведомо  что
подсунул. Худо будет, коли Михалу к его  приезду  не  смогу  я  сказать:
"Эта-де просватана, а гайдучок vacat .  На  все  воля
божья, но полагаю, что, узнав такую новость, Михал не станет  упираться,
и все без особых praeparationes   уладится,  так
что приедете к свадьбе. А пока, вспомнив Улисса, придется мне прибегнуть
к кое-каким уловкам, вести интригу, хоть и  нелегко  мне  это,  ибо  всю
жизнь правда была мне хлебом насущным, и ею я весь век бы  кормился.  Но
ради Михала и любимого моего гайдучка я готов взять на  душу  грех,  оба
они - чистое золото. За сим обнимаю вас вместе с пострелятами и к сердцу
прижимаю, всевышнему и его милости препоручая".
   Покончив с писаниной, пан Заглоба присыпал  лист  песком,  ударил  по
нему ладонью и, отставив подальше от глаз, перечел еще раз,  после  чего
сложил, снял с пальца перстень с печаткой, послюнявил ее  и  хотел  было
уже письмо запечатать, но в этом ему помешал своим приходом Кетлинг.
   - Добрый день, ваша милость!
   - Добрый день, день добрый! - ответил Заглоба. - Погода, слава  богу,
отменная, а я гонца к Скшетуским послать собрался.
   - И от меня поклон передайте.
   - Так я и сделал. Непременно, подумал я, от Кетлинга поклон  передать
надо. Пусть доброй вести возрадуются. Да и как не передать поклон,  коли
я про тебя да про барышень целое послание сочинил.
   - С чего бы это вдруг, ваша милость? - спросил Кетлинг.
   Заглоба, сложив руки на коленях, долго перебирал пальцами,  а  потом,