в зените славы, его называли лучшим солдатом  Речи  Посполитой.  Знатные
рыцари произносили с почтением его имя. Сестра превозносила до небес  ее
благородство, несчастье придавало ему таинственность, к тому же, живя  с
ним под одной крышей, девушка и сама не могла не оценить его достоинств.
   Кшисе нравилось быть любимой, такова была ее натура; и  когда  в  эти
последние перед отъездом дни пан Михал вдруг сделался к ней холоден, она
была уязвлена,  но  благоразумно  решила  не  дуться  и  добротой  вновь
завоевать его сердце.
   Это оказалось  совсем  не  трудно:  на  другой  день  Михал  ходил  с
виноватым видом и не только не избегал Кшисиного взгляда, а словно хотел
сказать: "Вчера я не замечал тебя, а сегодня готов просить прощения".
   И бросал на нее такие красноречивые взгляды, что к лицу ее  приливала
кровь и душу томило предчувствие, что непременно случится что-то важное.
Все к тому и шло. После обеда пани Маковецкая вместе с Басей отправились
навестить  Басину  родственницу,  супругу  львовского  подкомория,   что
гостила в Варшаве, а Кшися, сославшись на головную боль, осталась  дома:
ее разбирало любопытство, что-то они с паном Михалом скажут друг  другу,
когда останутся наедине.
   Пан Заглоба  тоже  сидел  дома,  но  он  любил  после  обеда  соснуть
часок-другой, говоря, что дневной сон освежает и располагает к вечернему
веселью. Побалагурив часок, он ушел  к  себе.  Кшисино  сердце  забилось
тревожней.
   Но какое же ждало ее разочарование!  Михал  вскочил  и  вышел  с  ним
вместе.
   "Полно, скоро вернется", - подумала Кшися.
   И, натянув на маленькие  круглые  пяльцы  шапку,  подарок  Михалу  на
дорогу, стала золотом вышивать ее.
   Но, впрочем,  она  то  и  дело  поднимала  голову  и  поглядывала  на
гданьские часы, что стояли в углу гостиной и важно тикали.
   Прошел час, другой, а рыцаря не было.
   Панна  положила  пяльцы  на  колени  и,   скрестив   руки,   заметила
вполголоса:
   - Робеет, но, пока с силами соберется, наши, того и гляди,  нагрянут,
так мы ничего друг другу и не скажем. А то и пан Заглоба проснется.
   В эту минуту ей и впрямь казалось, что они должны тотчас объясниться,
а Володыевский все медлит, и объяснение может не состояться. Но  вот  за
стеной послышались шаги.
   - Он тут недалече, - сказала панна и снова с усердием склонилась  над
вышивкой.
   Володыевский и в самом деле был за стеною,  в  соседней  комнате,  но
войти не смел, а тем временем солнце побагровело  и  стало  клониться  к
закату.
   - Пан Михал! - окликнула его наконец Кшися.
   Рыцарь вошел и застал Кшисю за вышиваньем.
   - Вы звали меня, сударыня?
   - Подумала, не чужой ли кто бродит? Вот уже два  часа,  как  я  здесь
одна.
   Володыевский придвинул стул поближе и уселся на краешек.
   Прошла еще минута,  показавшаяся  вечностью;  Володыевский  молчал  и
шаркал ногами от волнения, пряча их под стул, да усы у него вздрагивали.
Кшися отложила шитье и подняла на него глаза; они глянули друг на  друга
и в смущении потупились...
   Когда  Володыевский  снова  взглянул  на  Кшисю,  лицо  ее   освещало
заходящее солнце, и она была чудо как хороша. Завитки ее волос  отливали
золотом.
   - Покидаете нас, сударь? - тихо спросила она Михала.
   - Что делать?!
   И снова наступило молчание, которое нарушила Кшися.
   - Я уж думала, вы сердитесь на меня, - тихонько сказала она.
   - Жизнью клянусь, нет! - воскликнул Володыевский. - Коли так, я бы  и
взгляда вашего не стоил. Но клянусь, не было этого!
   - А что было? - спросила Кшися, подняв от шитья взгляд.
   - Вы знаете, сударыня, я  всегда  правду  говорю,  любой  выдумке  ее
предпочитая. Но каким  утешеньем  были  для  меня  ваши  слова  -  этого
выразить не сумею.
   - Дай бог, чтобы всегда так было, - сказала Кшися,  сплетая  руки  на
пяльцах.
   - Дай бог! Дай  бог!  -  отвечал  пан  Михал  с  грустью.  -  Но  пан
Заглоба... как на духу говорю вам, сударыня... пан Заглоба сказывал, что
дружба с лукавым племенем многие опасности  таит.  Она  подобна  жару  в
печи, что лишь подернут золою, вот я и поверил в опытность пана Заглобы,
и  -  ах,  прости,  сударыня,  простака  солдата,  кто-нибудь   наверное
поискусней бы фортель придумал, а  я...  я  пренебрегал  тобою,  хотя  и
сердце истекало кровью, и жизнь не мила...
   Сказав это, пан Михал зашевелил усиками с такой  быстротою,  какая  и
жуку недоступна.
   Кшися опустила голову,  и  две  крохотные  слезинки  одна  за  другой
скатились по ее щекам.
   - Коли вам, сударь, так покойнее, коли родственные  мои  чувства  для
вас помеха, я их от вас скрою.
   И еще две слезинки, а за ними и третья блеснули в ее взоре.
   Но этого зрелища пан  Михал  не  мог  вынести.  В  мгновенье  ока  он
оказался возле Кшиси и взял ее руки в свои. Пяльцы покатились с колен на
середину комнаты; рыцарь не обращал на это никакого внимания; он  прижал
к губам теплые, нежные, бархатистые руки и повторял:
   - Не плачь, душенька! Умоляю, не плачь!
   Она обхватила руками голову, как это бывает в минуты смущения, но  он
все равно  осыпал  их  поцелуями,  пока  живое  тепло  ее  лба  и  волос
окончательно не лишило его рассудка.
   Он сам не заметил, как и когда губы его дотронулись до ее лба, и стал
целовать его все горячее, а  потом  коснулся  заплаканных  глаз,  и  тут
голова у него пошла кругом,  он  прикоснулся  к  нежному  пушку  над  ее
губами, и уста их соединились в долгом поцелуе. В комнате  стало  совсем
тихо, только часы по-прежнему важно тикали.
   Неожиданно в передней послышался топот ног и звонкий голос Баси.
   - Ох мороз! Ну и мороз! - повторяла она.
   Володыевский отскочил от Кшиси, словно испуганный тигр от жертвы, и в
ту же минуту в комнату ворвалась Бася:
   - Ох мороз! Ну и мороз!!!
   И вдруг споткнулась о лежавшие посреди комнаты  пяльцы.  Остановилась