человека достойнее.
   - Да вознаградит тебя бог! Вознаградит тебя  бог,  Кшися!  -  говорил
рыцарь, осыпая поцелуями ее руку. - Я  и  не  думал,  не  надеялся,  что
эдакого счастья  дождусь!  Скажи  мне,  ты  не  сердишься  за  вчерашнюю
дерзость, а то меня совесть замучила.
   Кшися зажмурилась.
   - Не сержусь! - сказала она.
   - Эх, кабы мне сейчас не санями править, целовал бы я твои  ножки!  -
воскликнул Володыевский.
   Некоторое время ехали молча, слышен  был  только  свист  полозьев  на
снегу да стук мерзлого снега, отлетавшего из-под копыт.
   И снова послышался голос Володыевского:
   - Диво дивное, что не пренебрегла ты мною!
   - Еще большее диво, - отвечала Кшися, - что ты, сударь, полюбил  меня
так скоро...
   Тут на лицо Володыевского набежала тень, и он сказал:
   - Кшися, может, это и грех, что я, все глаза проплакав по одной,  уже
успел полюбить  другую.  Как  на  духу  говорю,  не  всегда  я  славился
постоянством. Но теперь все иначе. Покойницы, бедняжки,  я  не  забыл  и
никогда не забуду, до сих пор я ее люблю, и кабы ты знала, как душа  моя
по ней плачет, ты бы сама заплакала надо мною...
   Тут у маленького рыцаря сжалось сердце, может, поэтому он не заметил,
что слова его не слишком тронули Кшисю.
   И снова наступило молчание, но на сей раз первой заговорила Кшися:
   - Буду стараться вас утешить, сколько сил моих хватит.
   - Потому-то, видно, я и полюбил тебя, - отвечал Володыевский, - что с
первого дня ты мои раны врачуешь. Чем я был для тебя? Ничем!  Но  ты,  в
душе милосердие и жалость к бедному страдальцу имея, тотчас  взялась  за
дело. Ах! Скольким я тебе обязан! Может, и скажет кто - в ноябре  монах,
а в декабре жених. Первым пан Заглоба посмеяться рад, он  никогда  такой
оказии не упустит, ну и пусть смеется на  здоровье!  Мне  до  этого  нет
дела, все упреки приму на себя...
   Тут Кшися подняла глаза к небу, обдумывая что-то, и наконец сказала:
   - А неужто нужно о нашем уговоре людям докладывать?
   - Как так?
   - Вы ведь уезжаете скоро?
   - Что поделаешь, такова моя доля.
   - Я траур по батюшке ношу. Зачем  себя  выставлять  на  посмешище?  О
нашем уговоре мы знаем, а  людям  до  вашего  возвращения  знать  о  нем
нечего. Ладно?
   - И сестре не говорить ничего?
   - Я сама ей все скажу после отъезда вашего.
   - И пану Заглобе?
   - Пан Заглоба посмеялся бы  надо  мной,  сиротой.  Эх,  верно,  лучше
помалкивать. И Бася бы мне тоже докучать стала, я и так в  ней  какие-то
странности  замечаю:  то  она  смеется,  то  плачет!   Нет,   уж   лучше
помалкивать!
   Тут Кшися снова возвела к небу свои темно-синие глазки:
   - Бог нам свидетель, а люди пусть остаются в неведении.
   - Вижу, что разум твой красоте не уступит! Решено! Бог нам свидетель,
аминь! Обопрись об меня локоточком, думаю, после объяснения нашего греха
в этом нет. Не бойся, вчерашней вольности я не допущу  -  чай,  лошадьми
правлю!
   Кшися послушалась рыцаря, а он сказал:
   - Когда мы одни, по имени меня зови.
   - Неловко мне, -  отвечала  она  с  улыбкой.  -  Никогда  не  решусь,
наверно!
   - А я решился!
   - Ведь пан Михал рыцарь, пан Михал отважный, пан Михал солдат!..
   - Кшися! Любимая!
   - Мих...
   Но закончить слово Кшися не решилась и спрятала лицо в муфту.
   Обратно пан Михал с Кшисей домчали мигом, по дороге больше ни  о  чем
не говорили, и только уже у ворот маленький рыцарь спросил еще раз:
   - Скажи мне, было ли тебе грустно после вчерашнего?
   - Было мне и грустно, и стыдно... Но хорошо на удивленье, -  добавила
она чуть тише.
   Они умолкли и больше не глядели друг на друга,  чтобы  не  привлекать
чужого внимания.
   Но предосторожность эта  была  излишняя:  никто  и  не  глянул  в  их
сторону.
   Правда, и Заглоба, и пани Маковецкая выскочили навстречу  приехавшим,
но взгляды их были устремлены только на Басю и пана Нововейского.
   У Баси не то с мороза, не то от волнения пылали щеки,  а  Нововейский
ни на кого не глядел. Тотчас же в дверях он откланялся. Напрасно тетушка
уговаривала его остаться, напрасно и сам  Володыевский,  который  был  в
отменном настроении, приглашал его отужинать - отговорившись службой, он
уехал. Тетушка молча поцеловала Басю в лоб, а она тотчас ушла к  себе  и
не вышла к ужину.
   На другой день пан Заглоба, перехватив где-то Басю, спросил ее:
   - Ну что, вчера пана Нововейского холодной водой окатила?
   - Ага! - отвечала она, кивнув и моргая ресницами.
   - Ответствуй, что ты ему сказала?
   - Разговор был короткий, он рубит сплеча, но и я без хитростей - нет,
говорю!
   - За поступок хвалю! Дай я тебя расцелую! А он что? Так легко от тебя
отказался?
   - Спрашивал, не изменю ли я со временем решения.  Жаль  мне  его,  да
нет, нет, не будет толку.
   Тут Бася раздула ноздри и  тряхнула  вихрами,  чуть  грустно,  словно
задумавшись.
   - Скажи мне, какие у тебя резоны? - сказал Заглоба.
   - И он про это спрашивал, да только зря; ему не сказала и  никому  не
скажу.
   - А может, - промолвил Заглоба, быстро заглянув ей в глаза, -  может,
в сердце твоем скрытый от всех сантимент таится?
   - Не сантимент, а дуля! - воскликнула Бася.
   И, сорвавшись с мест, чтобы скрыть смущение, затараторила:
   - Знать не хочу пана Нововейского! Знать  не  хочу!  Никого  не  хочу
знать!! И что тебе, ваша милость, и что всем вам до меня за дело?