француза голосовать не желаю.
   - Почему же?
   - Потому что  это  absolutum  dominium
означало бы.
   - Но  ведь  Конде,  как  и  любой  другой,  на  верность  конституции
присягнуть  должен,  а  полководец  он  отменный,  во  многих   баталиях
прославлен.
   - Слава тебе господи, искать короля во  Франции  нам  ни  к  чему.  И
великий гетман Собеский ни в чем  Конде  не  уступит.  Примечай,  Михал,
французы, точно как и шведы, в чулках ходят, стало быть, как и они, чуть
что - изменить присяге готовы. Carolus Gustavus  готов  был  каждый  час
присягу давать. Для них это все равно, что чарку вина выпить. У кого  ни
чести, ни совести, тому присяга не помеха.
   - Но ведь Речь Посполитая в  защите  нуждается!  Вот  если  бы  князь
Иеремия Вишневецкий был жив! Мы бы его unanimitate
королем избрали.
   - Жив сын князя, его плоть и кровь!
   - Все так, да только нет в нем отцовского полета! Смотреть на него  и
то жалость берет, потому что он больше на слугу, чем на  ясновельможного
князя, походит. Если бы хоть времена сейчас другие были! Главная  забота
ныне - благо отчизны. И Скшетуский тебе точно то же  повторит.  Что  пан
гетман делать будет, то и я за ним вослед, потому что в его  преданность
отчизне, как в Евангелие, верю.
   - Полно! Об этом ты подумать успеешь. Одно  плохо  что  уезжать  тебе
надобно.
   - А вы, сударь, что делать намерены?
   - К Скшетуским вернусь. Сорванцы его частенько меня допекают, но  без
них скучно.
   - Если после коронации война начнется, Скшетуский  выступит.  Да  кто
знает, может, и вы, сударь, разохотитесь. Вместе будем на Руси  воевать.
Сколько мы там всего повидали и дурного, и хорошего!
   - Правда! Истинная правда! Там  прошли  наши  лучшие  годы.  А  порой
хочется поглядеть на те края - нашей славы свидетелей.
   - Так поедем, ваша милость, со мной. Веселее вместе будет, а  месяцев
через пять, глядишь, снова к Кетлингу вернемся.  И  он  к  тому  времени
приедет, и Скшетуские...
   - Нет, Михал, сейчас  не  время,  но  слово  даю,  если  ты  на  Руси
подходящую барышню с приданым подыщешь, я тебя провожу и  на  торжествах
буду всенепременно.
   Володыевский смутился немного, но тут же возразил:
   - Я о женитьбе не помышляю. Моя служба - лучшее тому доказательство.
   - Вот это меня и тревожит, день и ночь покою не дает, я все надеялся,
думал, не одна, так  другая  по  душе  тебе  придется.  Помилосердствуй,
Михал, суди сам, где и когда сыщется такой случай. Помни, придет  время,
и ты сам себе скажешь: всяк жену и деток имеет, только я, сирота,  один,
словно дуб в чистом поле. И обидно тебе станет, и горько. Если бы ты  со
своей бедняжечкой обвенчаться успел и она бы  тебе  деток  оставила;  ну
ладно, быть посему! Чувствам твоим  было  бы  приложение  и  в  старости
надежда и утеха, ведь не за горами время, когда тщетно будешь искать  ты
близкую душу и в тоске великой вопрошать себя станешь: уж не на  чужбине
ли я живу?
   Володыевский  молчал,  взвешивая  его  слова,  а  пан  Заглоба  снова
заговорил, хитро на маленького рыцаря поглядывая:
   - И умом и сердцем выбрал я для тебя  нашего  розовощекого  гайдучка,
потому что primo: это не девка, а золото, secundo: таких ядреных солдат,
каких вы бы на свет произвели, на земле еще не бывало...
   - Да, она огонь. Впрочем, сдается мне, пан Нововейский не прочь возле
него погреться.
   - То-то и оно! Сегодня  она  тебе  предпочтение  отдает,  потому  что
влюблена в твою славу, но если ты уедешь, а он здесь  останется,  а  он,
шельма, останется наверняка, уж это я точно знаю, ведь сейчас не  война,
и неизвестно...
   - Баська огонь! Пусть идет за Нововейского, от  души  ему  желаю,  он
малый славный.
   - Михал, брат! - воздев руки к небу, воскликнул Заглоба.  -  Сжалься,
подумай только, какие это были бы солдаты.
   - Знал я двух братьев из семейства  Баль,  матушка  их  в  девичестве
Дрогоевская, и тоже оба солдаты были  отменные,  -  простодушно  отвечал
маленький рыцарь.
   - Ага! Вот я тебя и поймал! Стало быть, вон куда метишь? - воскликнул
Заглоба.
   Володыевский смешался до  крайности.  Стараясь  скрыть  смущение,  он
долго подкручивал ус и наконец сказал:
   - О чем ты говоришь, сударь? Я никуда не мечу, но, когда я Басю с  ее
мальчишескими выходками вижу, мне тотчас  же  приходит  на  ум  Кшися  -
женских добродетелей кладезь. Говоришь об одной, и невольно  вспоминаешь
другую, ведь они неразлучны.
   - Ладно, ладно! Да благословит вас  господь  -  тебя  и  Кшисю,  хотя
клянусь, будь я моложе, насмерть  бы  в  Басю  влюбился.  Если  и  война
случится, такую жену можно не оставлять дома, а с собой в  поход  взять.
Она и в шатре тебя согреет,  а  коли  придется,  то  и  одной  рукой  из
пистолета палить сумеет. А уж честная, порядочная! Ах, гайдучок  ты  мой
милый, не поняли тебя и черной неблагодарностью отплатили, но уж я, кабы
скинуть мне эдак годков двадцать - тридцать, уж я знал бы - кому в  моем
доме быть хозяйкой!
   - Басиных достоинств я не умаляю!
   - Но ведь ей ко всем ее достоинствам еще и муж нужен! Вот о чем речь!
А ты предпочел Кшисю!
   - Кшися мне друг.
   - Друг, а не подруга? Уже не потому ли, что у нее усы? Я - твой друг,
Скшетуский, Кетлинг. Тебе не друг, а подруга нужна. Скажи это себе ясно,
не напускай тумана. Больше всего на свете  бойся  друга  из  хитроумного
женского племени, даже если у него усики: или он тебя  предаст,  или  ты
его. Черт не дремлет и всегда рад встрять меж такими друзьями.  Примером
тому Адам и Ева, кои до того дружны были, что Адаму дружба  эта  поперек
горла стала.
   - Сударь, не смейте оскорблять Кшисю! Этого я не потерплю!
   - Да бог с ней, он ее  добродетелей  свидетель!  По  мне,  так  лучше
гайдучка не сыщешь! Но и  Кшися  девка  хоть  куда!  Я  и  не  думал  ее
оскорблять, но только одно скажу: когда ты с ней рядом, у тебя так горят