и, с удивлением поглядывая то на пяльцы, то на Кшисю, сказала:
   - Что это? Это вы заместо снаряда друг в дружку кидали?
   - А  где  тетушка?  -  спросила  панна  Дрогоевская,  стараясь  унять
волнение в груди и говорить как можно спокойнее и натуральнее.
   - Тетушка из саней выбираются, - тоже изменившимся  голосом  отвечала
Бася.
   Подвижные ее ноздри раздувались. Она еще раз  глянула  на  Кшисю,  на
пана  Володыевского,  который  за  это  время  успел   поднять   пяльцы,
повернулась и выбежала.
   Но в эту минуту  в  гостиную  величественно  вошла  пани  Маковецкая,
сверху спустился пан Заглоба, и они повели разговор о супруге львовского
подкомория.
   - Я не знала, что кума пану Нововейскому крестной матерью  доводится,
- говорила тетушка, - да он, должно быть,  открылся  ей  во  всем.  Басе
покою не давала - все о нем да о нем.
   - Ну а Бася что? - спросил Заглоба.
   - А что там Бася! Как об стенку горох. Говорит: "У него нет  усов,  у
меня разума, поглядим, кто скорей своего дождется".
   - Знаю, за словом в карман она не полезет, но что там у нее  на  уме?
Ох и хитрое племя!
   - У Баськи что на уме, то и на языке.  А  впрочем,  я  вашей  милости
говорила, не почуяла она еще божьей воли. Кшися - статья особая.
   - Тетенька! - неожиданно подала голос Кшися.
   Но дальнейший разговор прервал слуга, объявивший, что кушать подано.
   Все пошли в столовую, только Баси не было.
   - А где же барышня? - спросила хозяйка слугу.
   - Барышня на конюшне.  Говорю  ей,  ужинать  пора,  а  она  в  ответ:
"Сейчас" - и на конюшню бегом.
   - Или стряслось что? Такая веселая была! - сказала  пани  Маковецкая,
обращаясь к Заглобе.
   - Пойду  приведу  ее!  -  сказал  маленький  рыцарь,  чувствуя  укоры
совести.
   И поспешил на конюшню.
   Бася и в самом деле  была  там:  сидела  у  дверей  на  охапке  сена.
Задумалась и не заметила, как он вошел.
   - Панна Барбара! - сказал маленький рыцарь, склоняясь над ней.
   Бася вздрогнула, будто очнувшись, и подняла на него глаза, в  которых
Володыевский, к своему великому удивлению,  увидел  две  большие,  будто
жемчуг, слезы.
   - О боже! Что с тобой? Ты плачешь?
   - И вовсе нет! Вовсе нет!  -  вскочив,  воскликнула  Бася.  -  Это  с
мороза!
   И рассмеялась, но смех ее звучал ненатурально.
   А потом, желая отвлечь от себя  внимание,  показала  на  стойло,  где
стоял жеребец, подарок Володыевскому от гетмана.
   - Ты говоришь, сударь, что к  этому  коню  и  подойти  нельзя?  А  ну
поглядим!
   И прежде чем Михал успел ее остановить, вошла в стойло.  Жеребец  тут
же взвился на дыбы, забил копытами, прижал уши.
   - О боже! Да он убьет тебя, панна Бася!  -  воскликнул  Володыевский,
вбегая вслед за ней в стойло.
   Но Бася бесстрашно хлопала коня по холке, повторяя:
   - Ну и пусть! Пусть! Пусть убьет!
   А конь, повернув к ней морду с дымящимися  ноздрями,  тихонько  ржал,
будто радуясь ласке.

ГЛАВА X

   Всю ночь Володыевский не сомкнул глаз, все прежние страдания казались
ему ничтожными. Он корил себя за измену умершей, память  о  которой  так
чтил, и за то, что дурно поступил с живою, вселил  в  ее  душу  надежды,
злоупотребил дружбой, поступил как человек без чести и совести. Другой и
думать забыл бы о поцелуе, ну, может,  вспомнил  бы  эту  историю,  лихо
покручивая ус; но пан Володыевский, как всякий  человек,  потерпевший  в
жизни крушение, после смерти Ануси сделался  очень  щепетилен.  Что  ему
было делать? Как поступить?
   До его отъезда, который сразу  положил  бы  всему  конец,  оставалось
несколько дней. Но как уехать, не сказав ни  слова  Кшисе,  бросить  ее,
после всего, что было, как бросают простую девку? При одной только мысли
об этом его отважное сердце бунтовало. Но все  же  и  теперь,  в  минуты
смятения, стоило пану Михалу вспомнить про поцелуи, он  испытывал  ни  с
чем не сравнимое блаженство.
   Он и злился, и досадовал на себя, но противиться этому дурману, этому
наваждению не мог. Впрочем, во всем винил он себя одного.
   - Это я сбил Кшисю с толку, я ее взбаламутил, - повторял он с болью и
горечью, - и негоже мне уезжать, не объяснившись. Как же  быть?  Сделать
предложение и уехать женихом?
   И тут подобно светлому облачку вся в белом явилась перед  ним  Ануся,
какой он видел ее в последний раз, на смертном одре.
   "Столько-то уж я заслужила, - говорила ему тень,  -  чтобы  ты  жалел
меня и помнил. Ты хотел стать монахом, всю жизнь по мне плакать,  и  вот
не успела душа моя достичь врат небесных, нашел другую. Ах, подожди! Дай
бедной  душе  моей  попасть  на  небо,  и  тогда  я  на  землю   глядеть
перестану..."
   Рыцарю казалось, что он клятвопреступник, что обманул он эту  светлую
душу, память о которой нужно было бы чтить  и  хранить  как  святыню.  И
тоска его разбирала, и стыд, и к себе презрение. Умереть ему хотелось.
   - Ануся! - восклицал он, стоя на коленях. - Я по тебе до самой смерти
плакать не перестану, но что же мне теперь делать?
   Тень не отвечала ему, улетая облаком небесным, а  вместо  нее  рыцарю
представлялась вдруг Кшися, ее глаза, ее рот с пушком над верхнею губою,
и он, словно от татарских стрел, отмахивался от  искушенья.  Впрочем,  с
искушением он бы совладал, но  совесть  говорила  ему:  "Скверно,  брат,
будет, коли ты теперь уедешь, ввергнув в соблазн чистую душу".
   Тревога, отчаянье, сомненья преследовали  бедного  рыцаря  по  пятам.
Веря в житейскую мудрость пана Заглобы, он думал было пойти  к  нему  за
советом, во всем ему признаться. Ведь кто как не он видел все наперед  и
заранее говорил - бойся дружбы с этим  лукавым  племенем!  Но,  впрочем,
именно поэтому пан Михал и не решился подойти к  Заглобе.  Вспомнил  он,
как сам, вспылив, крикнул: "Не оскорбляй, сударь, Кшисю!" И  кто  же  ее