ради, потому как  весной  мех  непригодный.  Дроф  тут  тьма-тьмущая,  а
челядинец мой подстрелил из самопала  пеликана.  Обнимаю  вас  от  всего
сердца, целую ручки сестре своей, благодетельнице, а также панне  Кшисе,
на ее благосклонность fortissime  уповая, и молю  бога
лишь об одном, чтобы доброта ее оставалась неизменной. Кланяйся от  меня
панне Басе. Нововейский всю свою злость за отказ на местных  головорезах
выместил и шеи им накостылял, да все равно не унялся. Видно,  не  больно
ему полегчало, бедняге. Поручаю вас богу и его милосердию.
   P. S. У проезжих армян купил я в  подарок  панне  Кшисе  горностаевых
палантин, глаз не оторвешь; а для гайдучка припас сладостей турецких".

   - Пусть пан Михал сам их ест, а я не маленькая, -  отвечала  Бася,  и
щеки у нее запылали, будто ее обидел кто.
   - Иль ты не рада, что он скоро вернется? Сердишься на него? - спросил
пан Заглоба.
   Но в ответ она что-то буркнула, видно слегка досадуя, что  пан  Михал
не принимает ее всерьез, да еще долго размышляла о дрофах и пеликане,  о
котором прежде не слыхивала.
   Покуда читали письмо, Кшися сидела  с  закрытыми  глазами,  спиной  к
свету, и это было для нее спасением, потому что домочадцы не  видели  ее
лица, а то они  сразу  догадались  бы,  что  с  ней  творится  неладное.
Разговор в костеле, а теперь письмо от пана Володыевского были  для  нее
подобны ударам грома.  Чудный  сон  рассеялся.  С  этой  минуты  девушка
оказалась лицом к лицу с действительностью, тяжкой, как несчастье. У нее
не было сил, чтобы тут  же  мгновенно  собраться  с  мыслями,  и  только
смутные, неясные ей самой чувства теснили грудь. Володыевский  со  своим
письмом,  с  обещанием  скорого  приезда  и  с  горностаевым  палантином
показался ей пошлым до отвращения. И напротив, никогда  еще  Кетлинг  не
был ей так дорог. Сами мысли о нем были ей дороги, его слова, его  лицо,
и даже печаль его казалась бесценной. И вот нужно отойти  в  сторону  от
своей любви, от этого обожания, от того, к чему рвется сердце и  тянутся
руки; оставить любимого человека в отчаянье, в  вечной  грусти,  убитого
горем и отдать душу и тело другому,  который  из-за  этого  чуть  ли  не
ненавистным становится.
   "Нет, нет, не совладать мне с собою!" - повторяла  в  душе  Кшися.  И
чувствовала себя пленницей, которой вяжут руки, а ведь она сама их  себе
связала, могла же она сказать Володыевскому, что будет ему  сестрой,  не
боле.
   Вспомнился ей и недавний поцелуй, на который  она  ответила.  Стыд  и
раскаянье овладели ею. Любила ли она уже  тогда  Володыевского?  Нет!  В
сердце  ее  не  было  любви,  было  сострадание,  любопытство,  озорство
какое-то, и все это под покровом сестринского чувства.
   Только теперь она поняла, что поцелуй этот был от лукавого и  разница
между ним и поцелуем по любви такая же, как между  ангелом  и  дьяволом.
Кроме презрения к себе, Кшисю разбирал еще и гнев, но душа ее возроптала
и против Володыевского. Он тоже был виноват, почему же  и  раскаянье,  и
разочарование, и угрызения совести выпали только на ее долю? Почему бы и
ему не испить эту чашу? И неужто она не вправе  сказать  ему,  когда  он
вернется: "Я ошиблась... Сострадание к вам приняла за чувство.  Ошиблись
и вы; отрекитесь же от меня, как я от вас отрекаюсь!.."
   При мысли о его грозном гневе волосы у нее стали дыбом от страха,  но
боялась она не за себя, а за любимого, которого ждала месть. Воображение
рисовало ей такие картины: Кетлинг вступает в поединок  с  Володыевским,
сабля которого не знает пощады, и падает  замертво,  словно  цветок  под
взмахом косы; она видела его кровь, его бледное лицо, закрывшиеся навеки
глаза, и страдания ее превзошли всякую меру.
   Кшися быстро встала и ушла  к  себе,  чтобы  скрыться  от  людей,  не
слышать больше разговоров о Володыевском и  о  его  скором  возвращении.
Злость и досада против маленького рыцаря разбирали ее все больше.
   Но раскаянье и печаль шли за ней по пятам, не покинув в часы молитвы,
а когда она, измученная, легла в постель, сели на краешек ее  кровати  и
завели с ней разговор.
   - Где он? - спросила печаль. - Вот  видишь,  он  и  до  сей  поры  не
вернулся; бродит где-то в ночную пору, руки в отчаянье ломая. Ты бы рада
любую бурю от него отвести, жизни ради него бы  не  пожалела,  а  вместо
этого напоила ядом, нож вонзила в сердце...
   - Если бы не легкомыслие, не ветреность, с какой ты желаешь  заманить
в свои сети любого, кого встретишь, - говорило раскаянье, - все могло бы
быть иначе, а теперь тебе достаются лишь слезы. Ты виновата! Ты во  всем
виновата! Нет выхода, нет спасенья, стыд, боль и слезы - твой удел.
   - Помнишь, как он в костеле стоял перед тобою  на  коленях,  -  снова
заговорила печаль. - Чудо еще, что сердце твое не разбилось от  жалости,
когда он в глаза тебе  смотрел,  к  доброте  твоей  взывая.  Тут  и  над
чужим-то трудно было бы не сжалиться, а как не пожалеть его -  любимого,
единственного. Боже, смилуйся над ним, боже, пошли ему утешение!
   - Если бы не твое легкомыслие, - снова повторяло раскаяние, - он  мог
бы заключить тебя в объятья, назвать своей избранницей, женой...
   - И вечно быть с тобою! - прибавляла печаль.
   - Твоя вина! - восклицало раскаянье.
   - Плачь, Кшися, плачь! - вторила ему печаль.
   - Слезами вины не смоешь! - возражало раскаянье.
   - Делай, что хочешь, но помоги ему, - откликалась печаль.
   - Володыевский убьет его! - тотчас же отозвалось раскаянье.
   Кшися в холодном поту приподнялась и села. Ясный свет месяца  освещал
спальню, которая в белом этом блеске казалась необычной и даже страшной.
   "Что же это? - думала Кшися. -  Там  спит  Бася,  я  вижу  ее,  месяц
осветил ее лицо, но не знаю, когда она пришла,  когда  разделась,  когда
легла. Я ведь не спала ни минуты,  но,  видно,  бедная  голова  моя  мне
больше не служит..."
   Так размышляя, она легла снова, но тотчас же печаль и раскаянье  сели
на краешек ее кровати, словно две богини, и, следуя  своей  прихоти,  то
вдруг тонули в лунной купели, то выплывали из серебряной глуби.
   - Нет, не уснуть мне сегодня! - решила про себя Кшися.
   И снова принялась размышлять о Кетлинге, с каждой минутой страдая все
сильнее.
   И вдруг неожиданно в тишине раздался жалобный Басин голос:
   - Кшися!
   - Не спишь?
   - Мне приснилось, что турка  пронзил  пана  Михала  стрелою.  Господи
Иисусе! Сон - вздор! Но у меня зуб на зуб не попадает. Давай  помолимся,