чтобы бог отвел от него несчастье!
   "Пусть бы его кто подстрелил!" - подумала Кшися. Но тут же ужаснулась
собственной злобе, и, хотя нечеловеческое усилие ей было надобно,  чтобы
именно сейчас молиться за счастливое возвращение пана Михала, сказала:
   - Хорошо, Бася!
   И они обе поднялись с постелей и, встав голыми коленками  на  залитый
лунным светом пол, начали читать молитвы. Голоса их звучали то тише,  то
громче, вторя друг  другу:  казалось,  что  опочивальня  превратилась  в
монастырскую келью, в  которой  две  маленькие  белые  монашки  свершали
ночное бдение.

ГЛАВА XV

   На другой день Кшися была уже спокойней, потому что  среди  множества
соблазнов и запутанных тропинок выбрала себе дорогу хоть и тернистую, но
не ложную. Вступив на нее, она хотя бы знала, куда придет. Кшися  решила
все же увидеться с Кетлингом и объясниться еще раз, чтобы оградить  его,
спасти от прихоти случая. Выполнить это было нелегко.  Кетлинг  вот  уже
несколько дней как не показывался на глаза и даже не приходил ночевать.
   Кшися теперь вставала на заре и шла в костел доминиканцев  в  надежде
как-нибудь встретить его там и поговорить без свидетелей.
   Через несколько дней она столкнулась с ним у самых ворот. Увидев  ее,
Кетлинг снял шляпу и стоял молча, склонив  голову.  Бессонница,  мрачные
мысли вконец измучили его, глаза впали, на висках  проступила  желтизна;
нежное лицо его теперь казалось восковым, он напоминал Кшисе редкостный,
но поникший цветок. Сердце у Кшиси обливалось кровью, и, хотя ей при  ее
робости любой решительный шаг был труден, она первая протянула ему  руку
и сказала:
   - Пусть господь вас утешит, поможет забыть все печали.
   Кетлинг взял ее руку, приложил к своему  пылающему  лбу,  а  потом  с
жаром прижал к губам, долго не отнимал ее  и  наконец  ответил  голосом,
исполненным смертельной муки и отчаянья:
   - Нет для меня ни утешенья, ни забвенья!..
   Кшися  едва  сдержалась,  чтобы  не  броситься  ему  на  шею   и   не
воскликнуть:
   "Люблю  тебя  больше  жизни!  Твоя!"  Она  знала,   что,   стоит   ей
расплакаться, она непременно так и  скажет,  и  поэтому  долго  молчала,
сдерживая слезы. Но понемногу превозмогла себя  и  заговорила  спокойно,
хоть и быстро, чуть задыхаясь:
   - Может, и полегчает тебе, коли узнаешь, что я никому не достанусь...
Я иду в монастырь... Не осуждай меня, я и без  того  несчастна!  Умоляю,
поклянись, что во имя нашей любви ни одной душе не скажешь ни слова,  не
доверишь нашей тайны ни другу, ни  брату.  Это  последняя  моя  просьба.
Придет время, и ты узнаешь, почему я так поступила... Но и тогда не суди
меня. А сейчас я больше ничего не скажу, я и  говорить-то  больше  не  в
силах. Поклянись, дай слово, что будешь молчать, не то умру.
   - Клянусь и даю слово! - отвечал Кетлинг.
   - Да вознаградит тебя господь, а он видит, как я тебе  благодарна!  И
другим не подавай виду, пусть ни о чем не догадываются. Мне пора. Ты так
добр ко мне, что я слов не нахожу. Но отныне нам придется видеться  лишь
на людях. Скажи мне только, ты не сердишься, не затаил обиды?..  Мука  -
это одно, а обида - совсем, совсем  другое...  Помни,  ты  отдаешь  меня
богу, ему одному... Помни об этом!
   Кетлинг хотел что-то сказать, но страдания его были так  велики,  что
лишь тихий стон сорвался с его губ, он обхватил ладонями  Кшисино  лицо,
приблизил к своему и долго не отпускал в знак того,  что  прощает  ее  и
благословляет.
   Они расстались - Кшися пошла в костел, Кетлинг на улицу, подальше  от
знакомцев на постоялом дворе.
   Кшися вернулась домой только к полудню и застала там важного гостя  -
ксендза подканцлера Ольшовского . Ксендз  подканцлер  приехал
нежданно-негаданно с визитом к пану Заглобе, желая, как он сам  говорил,
"познакомиться  со  столь  доблестным  мужем,  разум  которого   подобен
светочу, а военные подвиги - образец для всего  рыцарства  славной  Речи
Посполитой".
   Пан Заглоба, говоря по правде, был несколько сконфужен, но еще больше
польщен тем, что на глазах у всех ему оказана такая честь.  Он  пыжился,
краснел, утирал пот, а при том хотел доказать пани Маковецкой, что такое
внимание со стороны столь влиятельной  и  важной  особы  для  него  дело
привычное.
   Кшися, успевшая познакомиться с прелатом и  почтительно  поцеловавшая
ему руку, уселась с Басей, рада-радешенька, что никто  не  будет  к  ней
приглядываться и не догадается о недавней буре.
   Тем временем ксендз подканцлер с такой щедростью и так обильно осыпал
похвалами пана Заглобу, что казалось, он пригоршнями достает их из своих
отделанных фиолетовым кружевом рукавов.
   - Не думайте, ваша милость, не думайте, - говорил он, - что я приехал
сюда единого любопытства ради, дабы взглянуть на мужа, рыцарством  нашим
столь высокочтимого, хоть почести всегда достойный венец для  героя,  но
туда, где, кроме мужества, опытность и  смекалка  обитают,  люди  и  для
собственной пользы приехать рады.
   - Опытность, - смиренно отвечал  пан  Заглоба,  -  особливо  в  нашем
военном ремесле, с годами приходит, и  кто  знает,  может  быть,  именно
потому  и  покойный  пан  Конецпольский,   батюшка   хорунжего   нашего,
случалось, совета у меня спрашивал, а позднее и пан Миколай Потоцкий,  и
князь  Иеремия  Вишневецкий,  и  пан  Сапега,  и  пан  Чарнецкий  к  ней
прибегали, но прозвище Улисс для  меня  слишком  лестно,  и  я  от  него
смиренно отрекаюсь.
   - И все же оно так к вам пристало, что иной оратор и подлинного имени
не назовет, намекнет только - "наш Улисс", и довольно, все знают, о  ком
речь. В наш коварный век, когда вокруг все  так  зыбко,  так  ненадежно,
когда многие, твердость потеряв, из стороны в сторону мечутся,  на  кого
опереться не ведая, я сказал себе: "Иди!  Послушай,  что  говорят  люди,
избавься от сомнений, просвети ум свой мудрым советом!"  Вы  догадались,
должно быть, что я об  избрании  короля  говорю,  когда  всякая  censura
condidatorum  сгодится, а что уж  говорить  о
той, что из ваших уст услышать можно. Слыхал я и среди рыцарей суждение,
всеми с великой радостью подхваченное,  будто  вы  без  удовольствия  на
чужеземцев взираете, что так и норовят усесться на наш благородный трон.
Слыхал я, будто сказывали вы, что Вазы не чужие для нас были, потому как