ряды, разложили товар. И в деревнях были свои базары, всяк понимал,  что
город не вместит и  десятой  доли  всех  выборщиков  и  целые  их  толпы
остановятся за городскими стенами,  как,  впрочем,  и  всегда  во  время
избрания и коронации бывало. Со всех концов стала съезжаться  и  шляхта,
да так дружно, такими несметными полчищами, что коли бы она всегда так у
рубежей Речи Посполитой в минуты опасности стояла, никогда бы  вражеской
ноге их не переступить.
   Ходили слухи, что на выборах будет  неспокойно,  потому  что  страсти
бушевали вокруг трех претендентов: Конде, герцога Нейбургского и герцога
Лотарингского. Говорили,  что  каждая  партия  будет  биться  за  своего
претендента.
   Беспокойство овладело  сердцами,  дух  соперничества  разгорался  все
жарче.
   Кое-кто поговаривал и о межусобицах, слухи эти были любимой пищей для
военных дружин, что водились при каждом магнате. Они съезжались заранее,
готовые к стычкам.
   Когда Речь Посполитая попадала вдруг в беду, когда неприятель заносил
над головою меч, не  мог  король,  не  могли  гетманы  горсточку  войска
собрать, а сейчас Радзивиллы сами пожаловали,  да  еще  законам  вопреки
тысячное войско привели. Немалое войско собрали и Пацы; да и  всесильные
Потоцкие были  наготове;  чуть  меньше  солдат  было  у  других  вельмож
польских, литовских и русских. "Куда поплывешь ты, без  руля  и  ветрил,
корабль отчизны моей?" - все чаще вопрошал ксендз Ольшовский, но  и  сам
он тоже был корыстен; о себе и собственном могуществе думали эти  жалкие
честолюбцы, алчные и развращенные, готовые в любую минуту разжечь  огонь
межусобной войны.
   Шляхта все  прибывала,  и  было  ясно,  что,  когда  дело  дойдет  до
избрания, против эдакого сборища не устоять ни одному магнату. Но и  эта
толпа неспособна была мирно вывести корабль  Речи  Посполитой  на  тихие
воды, умы людей этих были погружены во мрак и мглу, а души развращены.
   Все твердили, что выборы будут роковыми, но никто не  знал,  что  они
окажутся всего-навсего жалкими, ведь, кроме пана Заглобы, почти все, кто
трудился во имя Пяста, не догадывались о том, что из-за тупости шляхты и
войны меж магнатами посадить князя Михала на  трон  не  составит  труда.
Один Заглоба чувствовал себя в родной стихии. Едва лишь  открылся  сейм,
он перебрался в город и только изредка наведывался в  усадьбу  навестить
Басю. С той поры, как Кшися собралась  в  монастырь,  Бася  приуныла,  и
старик частенько забирал ее в город поглядеть  на  базары  и  развлечься
немного.
   Выезжали они ни свет ни заря, возвращались к ночи. Все  было  Басе  в
новинку и  радовало  взор:  люди,  редкостные  товары,  пестрота  толпы,
пышность и великолепие войска. Глаза ее сверкали,  словно  два  уголька,
она без конца вертела головой во все стороны, точно на  шарнирах,  не  в
силах налюбоваться и наглядеться, и  без  конца  задавала  пану  Заглобе
вопросы, а он рад был лишний раз  показать  свою  ученость  и  житейскую
мудрость. Иногда их коляску сопровождал целый эскорт; рыцари восхищались
Басиной  красотой,  живостью  и  быстротою  ума,  а  Заглоба   частенько
рассказывал им историю про утиную охоту и  подстреленного  из  дробовика
татарина, чем приводил их в полный восторг.
   Однажды весь день глядели они на свиту и войско Феликса  Потоцкого  и
только поздним вечером собрались домой. Ночь была светлая и теплая;  над
лугами висел густой белый туман. Пан Заглоба  любил  повторять,  что  на
большой дороге, где столько солдатни и челядинцев, следует  остерегаться
разбойников, но на этот раз он крепко заснул;  дремал  и  кучер;  только
Бася, воображение которой никак не могло успокоиться, не спала.
   Вдруг до слуха ее донесся конский топот.
   Потянув пана Заглобу за рукав, Бася сказала:
   - Ох, кто-то за нами шпарит!
   - Что, как, где?
   - Шпарит, говорю, за нами!
   Пан Заглоба проснулся окончательно.
   - Вот! Сразу - "шпарит"! Может, едет кто той же дорогой...
   - Разбойники это, разбойники, не иначе!
   Бася говорила с такой уверенностью, потому  что  ей  ужасно  хотелось
приключений, встречи с разбойниками. Она  давно  ждала  случая  показать
свою удаль и, когда пан Заглоба, кряхтя и бормоча что-то себе  под  нос,
достал с сиденья пистолеты, которые всегда имел при  себе  "на  случай",
стала упрашивать его, чтобы один он непременно дал ей.
   - В первого, кто приблизится, я  без  промаха  выстрелю.  Тетушка  из
мушкета стреляет скверно, но она впотьмах не видит  ни  зги.  Поклясться
могу, разбойники! Ах боже! Хоть бы они нас задели!  Дайте  пистолет,  да
поживее!
   - Идет! - отвечал Заглоба. - Я дам пистолет,  а  ты  дай  слово,  что
раньше меня, пока я "пли" не скомандую, не выстрелишь. Тебе  только  дай
ружье, и ты готова, не спросив "стой, кто  идет?",  пульнуть  в  первого
встречного, а потом разбирайся!
   - Так сначала я спрошу: "Стой, кто идет?"
   - Ба, а если это пьянчужки какие едут и девице что-нибудь  не  вполне
галантное скажут?
   - Пальну тогда немедля!
   - Ах ты, сорвиголова! Вот и вози тебя после этого в столицу.  Сказано
- без команды не стрелять!
   - Я спрошу: "Кто идет?", но басом, так, что и не догадается никто.
   - Будь по-твоему! Гм! Они уже близко. Не бойся, это люди  порядочные,
грабители выскочили бы из оврага.
   Но так как разбойников на дорогах  хватало  и  рассказов  про  всякие
случаи  тоже,  пан   Заглоба   приказал   ехавшему   впереди   челядинцу
остановиться на свету, в  нескольких  шагах  от  поворота  с  черневшими
впереди деревьями.
   Тем временем четверка всадников была примерно в десяти  шагах.  Бася,
отважившись, спросила грозным басом,  которому,  как  ей  казалось,  мог
позавидовать любой драгун:
   - Стой, кто идет?
   - А вы  чего  на  дороге  застряли?  -  отвечал  один  из  всадников,
решивший, что у них упряжь не в порядке или колесо сломалось.
   Услышав этот голос, Бася тотчас опустила пистолет и воскликнула:
   - Это же дядюшка! Ей-богу!
   - Какой такой дядюшка?
   - Маковецкий!
   - Гей там! - крикнул Заглоба. - Уж не пан ли это Маковецкий  с  паном