страхом. К тому же ночь была душная, темная, где-то вдали погромыхивало,
вспыхивали зарницы, а потом и яркие молнии стали вонзаться  во  тьму.  В
полночь первая в том году весенняя гроза  пронеслась  над  землей.  Даже
прислуга проснулась.
   Девушки спустились из  светелки  в  гостиную.  Там,  собравшись,  все
дружно принялись твердить  молитвы,  после  каждого  удара  грома  хором
повторяя по обычаю: "И слово плоть бысть".
   В посвистах ветра иногда им чудился стук копыт,  и  тогда  волосы  на
голове у Баси вставали дыбом от страха, да и старикам становилось жутко,
казалось, вот-вот отворятся двери,  и  в  комнату  войдет  Володыевский,
обагренный кровью Кетлинга.
   Так добрый и почтенный пан Михал впервые в  жизни  стал  для  любящих
людей тяжелым бременем, потому что  одна  лишь  мысль  о  нем  наполняла
ужасом их души.
   Но никаких вестей о нем не было. На рассвете, когда буря стихла,  пан
Заглоба снова отправился в город. Весь этот день прошел  в  еще  большей
тревоге и смуте. Бася до позднего вечера  подбегала  то  к  окну,  то  к
воротам  и  глядела  на  дорогу,  не  едет  ли  пан  Заглоба.  Слуги  по
распоряжению стольника поспешно укладывали корзины.  Кшися  приглядывала
за ними, стараясь держаться от всех  в  сторонке.  Тетушка  при  ней  ни
единым словом не  вспомнила  про  брата,  но  молчание  ее  красноречиво
говорило о том, что его любовь к девушке, их сговор и, наконец, ее отказ
- все из тайного стало явным. А поэтому трудно было бы Кшисе  надеяться,
что здесь, в этом доме, любящие Михала люди не обижены и не сердятся  на
нее. Бедная девушка понимала, что так быть должно,  отстранились  теперь
от нее такие преданные ей раньше сердца, и страдала втихомолку.
   К вечеру слуги увязали узлы и корзины, на худой конец  можно  было  и
ехать. Но пан Маковецкий все еще ждал вестей от Заглобы. Подали ужин,  к
которому никто не притронулся, и потянулся вечер скучный, унылый, вокруг
было  так  тихо,  так  глухо,  словно  бы  все  только  и  делали,   что
прислушивались к нашептыванию часов.
   - Пойдемте в гостиную, - сказал наконец стольник.  -  В  стенах  этих
оставаться тошно.
   Перешли в гостиную, уселись, но не успели и словом перемолвиться, как
под окнами залаяли собаки.
   - Едет кто-то! - воскликнула Бася.
   - Собаки визжат, будто своих узнали! - заметила пани Маковецкая.
   - Тсс! - сказал стольник. - Тарахтят колеса.
   - Тише! - подхватила Бася. - Это пан Заглоба.
   Бася и стольник вскочили из-за стола и выбежали из гостиной;  у  пани
Маковецкой отчаянно заколотилось  сердце,  но,  не  подав  и  виду,  она
осталась с Кшисей, чтобы бедная девушка не догадалась, каких от  Заглобы
ждут вестей.
   Тем временем колеса затарахтели уже под окнами, и снова все стихло.
   В сенях вдруг послышались голоса, а еще через мгновенье в комнату как
ураган ворвалась Бася с таким лицом, словно встретила привидение.
   - Бася, что с тобой? Кто там? - спросила пани Маковецкая с испугом.
   Но не успела Бася перевести дух,  как  двери  отворились,  в  комнату
вошел стольник, следом Володыевский, а за ним Кетлинг.

ГЛАВА XX

   Кетлинг был так смущен, что едва догадался поклониться  дамам,  после
чего остался стоять неподвижно, прижав шляпу к  груди  и  закрыв  глаза,
более похожий на тень,  чем  на  живого  человека;  Володыевский,  обняв
бросившуюся ему навстречу сестру, приблизился к Кшисе.
   Лицо девушки было белее мела, и легкий пушок над губой казался темнее
обычного; грудь ее  высоко  вздымалась  от  волнения,  пан  Володыевский
мягким жестом взял ее руку в свою и поднес к губам; потом постоял молча,
шевеля усами, и  наконец,  собравшись  с  мыслями,  грустно  и  неспешно
заговорил:
   - Любезная панна, нет, скажу не таясь - любимая моя  Кшися!  Выслушай
меня без страха, я ведь не скиф, не татарин, не  изверг  какой,  а  друг
твой и, сам не умея быть счастливым, тебе счастья желаю. Теперь  ни  для
кого нет тайны, что вы с Кетлингом  любите  друг  друга.  Панна  Бася  в
справедливой досаде сказала мне это в глаза, и не  скрываю,  я  в  гневе
великом вылетел из этого дома, лишь о мщении помышляя. Кто все  потерял,
тот готов к мести, а я, видит бог, любил тебя всей душой,  и  не  только
как кавалер девицу... Если бы я был отцом семейства и господь бог дал бы
мне сына или дочку, а потом взял, то и тогда, наверное, я горевал бы  не
больше, чем сейчас горюю.
   Тут голос у пана Михала вдруг дрогнул, но он не дал волю чувствам  и,
пошевелив усами, продолжил:
   - Но слезами горю не поможешь! То, что Кетлинг тебя полюбил, не диво!
Да и как тебя не любить?! И что ты  его  полюбила,  тоже  неудивительно,
куда мне до Кетлинга! На поле  брани  я  ему  не  уступлю,  он  сам  это
подтвердить может, а тут нас равнять нечего.  Господь  бог  одного  всем
наградил в избытке, а у другого  отнял  немало,  но  все  же  разум  ему
оставил. Вот и я, как только меня ветром в поле обдуло, поостыв малость,
внял голосу совести и подумал: за что же ты их покарать собрался?  Зачем
кровь друга пролить хочешь? Полюбили - значит, на то воля божья.  Старые
люди говорят - против любви и гетманское слово не указ. Ежели бы Кетлинг
знал, что ты мне слово дала, может, я бы и крикнул ему: "Защищайся!", но
он ни о чем не ведал. Нет за ним  вины.  И  за  тобой  нет.  Он  порешил
уехать, ты от мирской суеты  удалиться.  Видно,  уж  такова  судьба.  Но
ничего, перетерплю. Божий перст указует, что мне суждено быть сиротою.
   Пан Михал внезапно умолк, с трудом переводя  дух,  как  пловец,  едва
вынырнувший из глубины вод, и снова взял Кшисю за руку.
   - Любить, всего для себя желая, - не искусство. У троих сердца кровью
исходят, - думал я, - пусть  одно  перестрадает,  двоим  радость  уделом
оставив. Дай тебе боже счастья  с  Кетлингом...  Аминь!  Дай  тебе  боже
счастья с Кетлингом!.. Ноет у меня душа, но поболит и пройдет. Дай  тебе
бог, а это пройдет!.. Ничего, перетерплю! - И хоть держался  он  храбро,
но при этих словах стиснул зубы и застонал от боли,  а  в  другом  конце
гостиной послышался жалобный плач Баси.
   - Ну, Кетлинг, будь счастлив, друже! - крикнул Володыевский.
   Кетлинг подошел ближе, пал ниц перед  Кшисей  и  молча  с  величайшей
почтительностью и нежностью обнял ее колени.
   А Володыевский заговорил прерывисто:
   - Обними его и ты!  Натерпелся  бедняга...  Благослови  вас  бог!  Не