Солдаты погасили свои  лучины,  поснимали  с  плеч  кто  мушкет,  кто
пищаль,  кто  штуцер  и  принялись  из  них  палить  в  честь   прибытия
комендантши.
   Вышли за  частокол  и  оркестры:  рыцарский  с  рожками,  казацкий  с
литаврами, барабанами и разными многострунными инструментами и, наконец,
липеки: в их оркестре по татарскому обычаю, всех заглушая,  пронзительно
дудели сопелки. К общему шуму примешивался лай солдатских  собак  и  рев
перепуганной скотины.
   Впереди теперь ехала Бася, а с нею рядом  по  одну  руку  -  муж,  по
другую - Заглоба; сопровождение несколько поотстало.
   Над воротами, украшенными пихтовыми веточками, на смазанных  салом  и
освещенных изнутри бачачьих пузырях чернелась надпись.

   Пусть вас вечно любовь согревает немеркнущим пламенем
   Crescite      милые    гости,    multiplicamini!


   - Vivant! Floreant!  - закричали
солдаты, когда маленький рыцарь с Басей  остановились,  чтобы  прочитать
надпись.
   - Черт возьми! - сказал Заглоба. - Я ведь тоже гость, но если  призыв
к размножению и ко мне обращен, убей меня бог, коли я знаю, как на  него
ответить.
   Однако нашлось и специально ему предназначенное двустишие, и Заглоба,
к немалому своему удовольствию, прочел:

   Слава Онуфрию Заглобе бесстрашному,
   Величайшей гордости рыцарства нашего!

   Володыевский на радостях пригласил всех офицеров и товарищей  к  себе
на ужин, а для солдат велел  выкатить  пару  бочонков  горелки.  Тут  же
забили нескольких волов, которых немедля принялись  жарить  на  кострах.
Угощенья было вдоволь и даже с избытком; до поздней ночи не стихали  над
заставой крики и мушкетные выстрелы, наводя страх на шайки  разбойников,
скрывающиеся в ушицких ярах.

ГЛАВА XXIII

   Володыевский у себя на заставе не сидел сложа руки,  да  и  люди  его
пребывали  в  неустанных  трудах.  Охранять  Хрептев  обычно  оставалось
человек сто, а то и меньше, прочие же постоянно были в разъездах.  Самые
значительные отряды посылались  для  почесывания  ушицких  оврагов:  они
находились как бы в состоянии  непрерывной  войны,  поскольку  разбойные
ватаги, зачастую весьма многочисленные, оказывали яростное сопротивление
и не раз приходилось вступать с  ними  в  форменные  сражения.  Подобные
экспедиции длились по нескольку дней, а порой  и  неделю-другую.  Отряды
поменьше пан Михал отправлял аж к  самому  Брацлаву  -  собирать  свежие
вести об орде и Дорошенко. Этим велено было добывать языков, за которыми
они и охотились в степи; другие спускались  по  Днестру  до  Могилева  и
Ямполя для поддержания связи со  стоявшими  в  тех  местах  гарнизонами;
часть людей следила за тем, что  делается  на  валашской  стороне;  иные
возводили мосты, подправляли старый тракт.
   В краю, где  теперь  царило  столь  оживленное  движение,  постепенно
становилось спокойнее; некоторые  местные  жители  -  посмирнее  нравом,
менее охочие до разбойной жизни - потихоньку  возвращались  в  опустелые
селенья,  сперва  с  оглядкой,  потом  все  смелее.  В  самом   Хрептеве
поселилось несколько евреев-ремесленников; все  чаще  стали  заглядывать
бродячие торговцы, а случалось,  и  богатый  купец-армянин  забредал.  У
Володыевского появились основания надеяться, что,  если  господь  бог  и
гетман позволят ему еще несколько  времени  пробыть  здесь  комендантом,
глухой этот угол помалу совершенно переменит свой  облик.  Пока  сделаны
были лишь первые шаги, впереди оставалась уйма работы:  на  дорогах  еще
было  небезопасно;  разнуздавшийся  местный  люд  охотнее   сходился   с
разбойниками, нежели с войском, и часто ни с того ни  с  сего  забивался
обратно в скалистые расселины; через днестровские броды  часто  украдкой
перебирались ватаги, состоящие из валахов, казаков, венгерцев,  татар...
бог весть кого там только не  было;  они  устраивали  татарским  обычаем
набеги на селенья и городишки, унося с собой все, что могли; в том  краю
пока ни на минуту нельзя было выпустить саблю из рук, повесить на гвоздь
мушкет, однако начало уже было положено и будущее сулило благие надежды.
   Зорче всего надлежало следить за тем, что  творится  на  востоке.  От
дорошенковской разноплеменной рати и вспомогательных чамбулов то и  дело
откалывались более или менее крупные отряды, которые исподтишка нападали
на польские гарнизоны, а  попутно  жгли  и  опустошали  окрестность.  Но
поскольку действовали эти ватаги - хотя бы с виду - самочинно, маленький
комендант громил их, не опасаясь навлечь на страну настоящую бурю; и еще
мало ему было отражать нападения: он сам искал  врага  в  степи,  причем
столь успешно, что со временем даже отчаянные головорезы стали держаться
от него подальше.
   Меж тем Бася привыкала к Хрептеву.
   Ей как нельзя больше пришлась по душе солдатская жизнь - все,  с  чем
до сих пор не случилось соприкоснуться так близко: постоянное  движение,
походы, набеги, вид пленных. Она объявила Володыевскому, что, по крайней
мере,  в  одном  походе   непременно   должна   участвовать;   пока   же
довольствовалась тем, что порой объезжала на своем бахматике окрестности
Хрептева в сопровождении мужа и Заглобы; во  время  таких  прогулок  они
травили лисиц и дроф; иногда из травы выныривал  и  пускался  наутек  по
разлогам матерый волк - тогда они бросались за ним вдогонку, и  впереди,
по пятам за борзыми, собрав все силы, летела Бася, чтобы первой  догнать
усталого зверя и, пальнув из своего ружьеца, всадить пулю промеж красных
его глаз.
   Заглоба наслаждался соколиной охотой, благо у  офицеров  имелось  при
себе несколько пар отличнейших птиц.
   Бася и ему сопутствовала, а пан Михал тайком посылал за  нею  человек
десять - пятнадцать, чтобы в случае чего оказать помощь; хотя в Хрептеве
всегда было известно, что творится в пустыне на  двадцать  миль  окрест,
пан Михал все же предпочитал соблюдать осторожность.
   Солдаты с каждым днем  проникались  к  Басе  все  большей  любовью  и
благодарностью: она следила,  чтобы  их  хорошо  кормили,  ухаживала  за
больными и ранеными. Даже угрюмый Меллехович, которого все еще  донимали