со своими дворовыми на него нападал, а он с местным  сбродом  дважды  на
меня. Одолеть не одолел, но и я с ним справиться не мог. Хотел  было  по
закону на него управу найти - куда там: какие законы на  Украине,  когда
на месте городов еще пепелища дымятся! Кто кликнет клич да соберет шайку
головорезов, тому и море по колено. Дыдюк тем и  занимался,  а  вдобавок
хулил общую  нашу  матерь,  начисто  позабыв,  что  она,  пожаловав  ему
щляхетское достоинство,  тем  самым  приняла  в  свое  лоно,  возвысила,
наделила сословными привилегиями, а значит, и правом владеть  землей,  и
свободу дала, чрезмерную даже, каковая бы ему в ином  государстве  и  не
снилась. Нам бы с ним по-соседски потолковать -  уж  я  б  нашел  веские
аргументы, - но мы встречались не иначе, как с мушкетом в одной  руке  и
саблей в другой. Odium  во  мне  с  каждым  днем  все
сильней разгоралась, я даже лицом пожелтел. Об одном только  думал:  как
его проучить. И ведь чувствовал, что ненависть  -  это  грех,  и  потому
решил поначалу за глумление над  шляхетским  званьем  только  шкуру  ему
плетьми изукрасить, а затем отпустить, как пристало истому  христианину,
все его прегрешения и велеть попросту пристрелить...
   Но господь распорядился иначе.
   Была у меня  за  деревней  изрядная  пасека,  и  пошел  я  как-то  ее
оглядеть. Близился вечер. Пробыл я там недолго, от  силы  час,  и  вдруг
слышу, clamor  какой-то. Оборачиваюсь:  над  деревнею
дым тучей висит. Через минуту смотрю - люди несутся: "Орда! Орда!", а за
ними по пятам, судари мои, просто  тьма-тьмущая!  Стрелы  градом  летят,
куда ни глянь, везде бараньи тулупы и дьявольские  рожи  ордынцев.  Я  к
коню! Не успел ногу поставить в стремя -  на  мне  уже  пять  или  шесть
арканов. По  одному-то  я  б  их  разорвал  -  силен  тогда  был...  Nec
Hercules!.. Три
месяца спустя очутился я вместе с  другими  ясырями  за  Бахчисараем,  в
татарском селенье Сугайдзиг.
   Хозяина моего звали Сальма-бей. Богатый был  татарин,  но  по  натуре
зверь лютый и к невольникам жалости не знал. Мы колодцы рыли  и  в  поле
работали, а над нами кнут свистел. Хотел я откупиться, благо  было  чем.
Посылал через одного армянина письма в свое именье под Ясло. Не знаю уж,
то ли письма не дошли, то ли выкуп по дороге пропал, только я ничего  не
получил... Повезли меня в Царьград и продали на галеры.
   О городе этом можно рассказывать бесконечно; не знаю, сыщется  ли  на
свете хоть один больше его и краше. Людей там - как трав  в  степи,  как
камней в  Днестре...  Крепостные  стены  мощные.  Башни  одна  к  другой
лепятся... В садах у людей под ногами псы шныряют, турки их не  трогают,
верно, о родстве своем с ними памятуя, потому как сами  собачьи  дети...
Сословий никаких - либо  ты  господин,  либо  невольник,  и  нет  неволи
тяжелей, чем басурманская. Бог весть, правда ли это,  но  я  на  галерах
слыхал, будто воды тамошние - Босфор и  Золотой  Рог,  что  врезается  в
глубь города, - не воды вовсе, а слезы невольничьи. Немало и  моих  туда
пролилось...
   Страшна турецкая сила; ни у одного державного государя нет под  пятою
стольких монархов, как у султана. А сами  турки  говорят,  что  кабы  не
Лехистан  (так  они  мать  нашу  называют),  они  бы  уже   давно   были
властелинами orbis terrarum .  "За
спиною ляха, твердят, весь мир в неправде живет; лях, говорят, точно пес
перед распятием лежит да за руки нас кусает..." И  правы,  ибо  так  оно
было и есть... Разве мы здесь, в Хрептеве, и те  гарнизоны,  что  дальше
стоят - в Могилеве, в Ямполе, в Рашкове, - иному делу служим? Много  зла
в нашей Речи Посполитой, но нам за наши тяжкие труды,  полагаю,  господь
когда-нибудь воздаст, да и люди, может, спасибо скажут.
   Однако, продолжу рассказ о своих злоключениях. Те невольники, что  на
суше, в городах и селеньях живут, меньше страдают от гнета,  нежели  те,
которые гребцами на галеры посажены. Этих несчастных, однажды приковав к
борту возле весла, никогда уже из оков  не  освобождают:  ни  ночью,  ни
днем, ни по праздникам - так они и живут в цепях до последнего вздоха, а
затонет корабль in pugne navali ,  вместе  с
ним идут ко дну.  Нагие,  холод  их  пронимает,  дожди  поливают,  голод
мучает, а избавления ждать неоткуда, - знай лей слезы да  надрывайся  из
последних сил: весла столь  велики  и  тяжелы,  что  с  одним  двое  еле
справляются...
   На галеру меня привезли ночью и немедля заковали;  сидящего  напротив
товарища по несчастью я in tenebris   разглядеть  не
смог. Когда услышал стук молота и звон кандалов, - боже  правый!  -  мне
почудилось, это мой гроб заколачивают, хотя уж  лучше  бы  такой  конец.
Стал молиться, но надежду из  сердца  как  ветром  выдуло...  Стоны  мои
каваджи плетью утишил, и просидел я безмолвно всю ночь, пока  не  начало
светать... Посмотрел тогда, с кем же мне одним  веслом  грести,  -  силы
небесные! Угадайте, любезные судари, кто супротив меня сидел? Дыдюк!
   Я его сразу узнал, хоть и был он в чем мать родила, исхудал и бородою
оброс, длинной, до пояса, - его раньше меня продали на  галеры...  Гляжу
на него, а он на меня: узнал тоже... Но друг с другом не заговариваем...
Вот какая нас обоих постигла участь! И ведь надо  же:  так  наши  сердца
были  ожесточены,  что  мы  не  только  не  поздоровались  по-людски,  а
напротив: былые обиды в душе  у  каждого  вспыхнули,  точно  пламень,  и
радость взыграла  в  сердце  от  того,  что  и  врагу  такие  же  выпали
страданья... В тот же самый день корабль отправился в плавание.  Странно
мне было с лютым своим недругом за одно весло держаться, из одной  миски
хлебать помои, которые у нас и  собаки  бы  не  стали  есть,  одинаковые
надругательства сносить, одним воздухом дышать, вместе страдать,  вместе
плакать... Плыли мы по Геллеспонту, потом по Архипелагу... Островов  там
видимо-невидимо, и все в турецкой власти... И  оба  берега  тож...  весь
свет!.. Тяжко было очень... Днем жара неимоверная. Солнце так палит, что
кажется, вода  вот-вот  загорится,  а  как  пойдут  отблески  дрожать  и
сверкать на волнах, чудится: огненный дождь  хлещет.  Пот  градом  льет,
язык присыхает к гортани... Ночью холод кусает как  пес...  Утешения  не
жди; твой  удел  -  печаль,  тоска  по  утраченному  счастью,  печаль  и
каторжный труд. Словами этого не выскажешь... На одной стоянке,  уже  на
греческой  земле,  видели  мы  с  палубы  знаменитые  ruinas   храмов, которые воздвигли еще древние graeci  .
Колонны сплошной чередой стоят, и все будто  из  золота,  а  это  мрамор
пожелтел от времени. А видно так хорошо, потому что они на  голом  холме
выстроились  и  небо  там  словно  бирюза...  Потом  поплыли  мы  вокруг
Пелопоннеса. День проходил за днем, неделя за неделей, а  мы  с  Дыдюком
словом не перемолвились: не  иссякла  еще  в  наших  сердцах  гордыня  и
злоба... И начали мы помалу хиреть - видно, так было угодно господу.  От
непосильного труда и переменчивой погоды грешная наша плоть чуть  ли  не