головные боли, завидя ее, светлел лицом, - а у него сердце было тверже и
нрав суровей, нежели у других.  Бывалых  солдат  восхищала  ее  поистине
рыцарская отвага и немалые познания в ратном деле.
   - Не  стань  Маленького  Сокола,  -  говорили  они,  -  она  б  могла
командование принять; с таким военачальником и погибнуть не обидно.
   Иной раз,  если  в  отсутствие  Володыевского  кому-нибудь  случалось
нарушить дисциплину, Бася отчитывала виновных; солдаты слушались молодую
комендантшу беспрекословно, а выговор, полученный из  ее  уст,  пронимал
старых вояк сильней, чем любое наказание, на которые пан  Михал,  будучи
ретивым служакою, не  скупился.  В  гарнизоне  всегда  царил  образцовый
порядок, так как Володыевский, прошедший выучку у  князя  Иеремии,  умел
держать  солдат  в  строгом  повиновении;  присутствие  Баси,   впрочем,
смягчило несколько еще диковатые нравы. Каждый старался ей приглянуться,
все дружно оберегали ее покой и отдых и потому избегали всего, что могло
бы этот покой нарушить.
   В легкой хоругви Миколая Потоцкого среди товарищей было немало  людей
многоопытных  и  светских,  которые,  хоть  и  огрубели  в  непрестанных
сражениях и походах, тем не менее составляли приятное общество. Вместе с
офицерами из других хоругвей они частенько коротали вечера у полковника,
рассказывая о делах минувших дней и войнах,  в  которых  сами  принимали
участие. Тут, конечно, никто не мог тягаться с паном  Заглобой.  Он  был
старше всех, больше всех повидал и совершил множество подвигов,  однако,
когда после одной-двух чарок ему случалось вздремнуть в удобном,  обитом
сафьяном кресле,  которое  специально  для  него  ставили,  слово  брали
другие. У каждого находилось о чем порассказать: те бывали в Швеции и  в
Московии,  эти  провели  молодые  годы  на  Сечи  еще  до  Хмельницкого;
некоторые, попав в свое время в неволю, пасли в Крыму овец, рыли колодцы
в Бахчисарае; иных заносило в Малую  Азию;  одни  гребцами  на  турецких
галерах плавали по Архипелагу ;  другие  ходили  в  Иерусалим
поклониться гробу господню; многие побывали в тяжких переделках и немало
горя хлебнули, однако вернулись под  польские  знамена,  дабы  до  конца
своих дней, до последнего вздоха защищать  здешние  приграничные  земли,
залитые кровью.
   В ноябре, когда вечера стали долгими, а от раздольной степи, где  уже
увядали травы, повеяло покоем, в доме полковника собирались каждый день.
Приходил командир казаков Мотовило, русин родом,  худой,  как  щепка,  и
длинный, как пика, уже в годах, воевавший без роздыха двадцать с  лишним
лет; приходил пан Дейма, брат того самого Деймы, что зарубил пана Убыша;
и с ними пан Мушкальский, некогда человек состоятельный, который, будучи
в  молодости  угнан  в  неволю,  был  гребцом  на  турецких  галерах,  а
вырвавшись на свободу, отказался ото всех богатств и пошел  с  саблей  в
руке мстить басурманскому племени за свои обиды. Был то  непревзойденный
лучник, который, укажи ему в поднебесье любую цаплю, пронзал ее стрелою.
Приходили также два наездника -  пан  Вильга  и  пан  Ненашинец,  удалые
вояки, и пан Громыка, и пан  Бавдынович,  и  многие  другие.  Когда  они
начинали свои  пространные  повествования,  перед  глазами  точно  вьяве
вставал восточный мир: Бахчисарай  и  Стамбул,  и  минареты,  и  святыни
лжепророка, и голубые воды Босфора, и фонтаны, и двор султана, и людской
муравейник в каменных стенах города, и войска, и янычары, и  дервиши,  и
вся эта страшная, сверкающая как радуга рать, от которой Речь Посполитая
заслоняла своею окровавленной грудью и русские земли, и все  распятия  и
храмы во всей Европе.
   В  просторной  горнице  сидели  кружком  старые  воины,  точно   стая
утомленных долгим перелетом аистов,  с  громким  клекотом  присевших  на
степной могильный курган.
   В очаге горели толстые смолистые поленья, и по всей  горнице  плясали
яркие отблески. На углях по Басиному приказанию подогревалось молдавское
вино, а слуги зачерпывали его оловянными кулявками и  подавали  рыцарям.
За стенами перекликались дозорные, по углам  пели  сверчки,  на  которых
жаловался  Басе  Володыевский,  в  заткнутых  мхом   щелях   посвистывал
ноябрьский северный и злой ветер. В эти холодные  вечера  приятно  было,
сидя в  уютной  и  светлой  комнате,  слушать  рассказы  про  похождения
рыцарей.
   В один из таких вечеров пан Мушальский поведал нижеследующую историю:
   - Да не оставит господь своею милостью Речь Посполитую, нас, грешных,
и прежь  всего  сударыню  нашу,  благодетельницу,  одарившую  нас  своим
присутствием, досточтимую супругу нашего коменданта, только  глядеть  на
которую для нас великая честь. Я б не посмел  вступать  в  состязанье  с
паном Заглобой,  чьи  подвиги  могли  бы  восхитить  саму  Дидону  и  ее
прелестных наперсниц, но, поскольку ваши милости искали casus cognoscere
meos , не стану противиться желанию  честной
компании и начну не мешкая.
   В молодости я унаследовал большое имение на  Украине,  возле  Таращи.
Имелись у меня еще две материнские  деревеньки  в  спокойных  краях  под
Ясло, но я предпочел  поселиться  в  отцовых  владениях:  близость  орды
обещала жизнь, полную приключений. Душа  горячая,  рыцарская  рвалась  в
Сеч, но там уже нашему брату делать было нечего, однако в Дикое  Поле  с
другими буйными головушками я хаживал и душу свою  потешил.  Хорошо  мне
жилось в моем  именье,  одно  лишь  докучало  страшно:  пренеприятнейшее
соседство. Соседом моим был простой мужик из-под Белой  Церкви,  который
смолоду жил на Сечи, дослужился там до куренного атамана и ездил  послом
от коша в Варшаву, где и получил шляхетскую грамоту. Назывался он Дыдюк.
А да будет вам известно, что мы свой род ведем  от  некоего  самнитского
вождя по имени Муска, что по-нашему означает "Муха".  Муска  этот  после
неудачных схваток  с  римлянами  обосновался  при  дворе  Земовита  ,  сына  короля  Пяста,  который   удобства   ради   прозвал   его
Мускальским,  а   потомки   впоследствии   Мускальского   превратили   в
Мушальского. Ну и я, гордясь столь благородной кровью, на соседа  своего
Дыдюка глядел с презрением. Кабы еще, шельма, умел ценить оказанную  ему
честь и превосходство шляхетского сословия надо всеми прочими признал, я
б, возможно, слова худого не сказал.  Но  он,  получивши  право  владеть
землей как настоящий  шляхтич,  над  этим  высоким  званием  глумился  и
частенько говаривал: "Тень моя, что ль, теперь длиньше  стала?  Казак  я
был и казаком останусь, а шляхта и все вражьи ляхи у меня вот где..."  А
какие при том мерзостные телодвижения производил, я  вам  и  сказать  не
могу при любезной нашей хозяйке. Дикая ярость во мне кипела,  и  стал  я
его всячески изводить. Но он был не из робких и не испугался,  а  платил
мне с лихвою. И на саблях не прочь  был  сразиться,  да  я  не  захотел,
памятуя о его низком происхожденье. Возненавидел я его смертельно, и  он
ко мне  ненавистью  проникся.  Однажды  в  Тараще  на  рыночной  площади
выстрелил в меня и чудом не убил, а я ему чеканом разбил  башку.  Дважды