- Mulier insidiosa est!    -
многозначительно изрек Заглоба.
   В это самое время Меллехович сидел с посланцем Крычинского у себя  на
квартире и вполголоса с ним беседовал. Сидели  они  так  близко  друг  к
другу, что чуть не стукались лбами. На столе горел  каганец  с  бараньим
жиром, отбрасывая желтые блики на лицо Меллеховича, которое, несмотря на
всю свою красоту, было поистине страшно: такая на нем рисовалась  злоба,
жестокость и дикая радость.
   - Слушай, Халим! - прошептал Меллехович.
   - Эфенди, - ответил посланец.
   - Скажи Крычинскому, что он умная голова: не написал в письме  ничего
такого, что бы могло меня погубить. Умная голова, скажи. И впредь  пусть
ничего прямо не пишет... Теперь они мне еще  больше  доверять  станут...
Сам гетман, Богуш, Мыслишевский, здешние офицеры -  все!  Слышишь?  Чтоб
они от моровой передохли!
   - Слышу, эфенди.
   - Но сперва мне в Рашкове надо побывать, а потом снова сюда вернусь.
   - Эфенди, молодой Нововейский тебя узнает.
   - Не узнает. Он меня уже под Кальником видел, под Брацлавом  -  и  не
узнал. Глядит в упор, брови супит, а вспомнить не может. Ему  пятнадцать
лет было, когда он из дому сбежал. С той поры зима восемь раз  покрывала
степи снегом. Изменился я. Старик бы меня узнал, а молодой не узнает. Из
Рашкова я тебе дам  знать.  Пусть  Крычинский  будет  готов  и  держится
поблизости. С пыркалабами  непременно войдите в  согласие.  В
Ямполе тоже наша хоругвь есть. Богуша я уговорю, чтоб добился у  гетмана
для меня  перевода  в  Рашков,  -  оттуда,  скажу,  проще  с  Крычинским
сноситься. Но сюда я должен вернуться... должен!.. Не знаю,  что  будет,
как дальше пойдет... Огонь меня сжигает, ночью глаз не могу  сомкнуть...
Если б не она, я бы умер...
   - Благословенны руки ее.
   Губы Меллеховича задрожали, и, вплотную  приблизившись  к  гостю,  он
принялся шептать, словно в лихорадке:
   - Халим! Благословенны ее руки, благословенна  голова,  благословенна
земля, по которой она ступает, слышишь, Халим! Скажи им там, что  я  уже
здоров - благодаря ей...

ГЛАВА XXV

   Ксендз Каминский, в прошлом воин, и весьма  лихой,  на  старости  лет
обосновался в Ушице, где получил приход.  Но  поскольку  ушицкий  костел
сгорел дотла, а прихожан было мало, сей  пастырь  без  паствы  частенько
наведывался в Хрептев и, просиживая там неделями, в наставление  рыцарям
читал благочестивые проповеди.
   Выслушав  со  вниманием  рассказ  Мушальского,  он  спустя  несколько
вечеров обратился к собравшимся с такими словами:
   - Мне всегда по душе были повествования, в которых печальные  события
имеют счастливый исход, из чего явствует, что кого господь  возьмет  под
свою опеку, того из любой западни непременно вызволит и  отовсюду,  хоть
из Крыма, приведет под надежный кров. Посему,  любезные  судари,  раз  и
навсегда всяк для себя  запомните,  что  для  господа  бога  нет  ничего
невозможного, и даже в тяжелейших обстоятельствах не теряйте веры в  его
милосердие. Вот оно как!
   Честь и  хвала  пану  Мушальскому,  что  простого  человека  братской
любовью возлюбил. Пример тому нам показал спаситель, который, будучи сам
царского рода, любил простолюдинов, многих из них произвел в апостолы  и
дальнейшему способствовал продвижению, почему они теперь  и  заседают  в
небесном сенате.
   Но одно дело любовь приватная и совсем иное - всеобщая, одной нации к
другой; так вот, эту, всеобщую любовь спаситель столь же строго  наказал
растить в сердцах. А где она? Оглядись по сторонам, человече: все сердца
злобой полны,  словно  люди  не  по  господним  заповедям  живут,  а  по
сатанинским.
   - Ох, сударь мой, - вмешался Заглоба, - нелегко тебе будет  уговорить
нас полюбить турка, татарина или какого иного варвара - ими сам  господь
бог, можно сказать, брезгует.
   - Я вас к этому и не призываю, а лишь  утверждаю,  что  дети  eiusdem
matris  обязаны друг друга любить. А мы что
творим: вот уже тридцать лет, со времен Хмельницкого, здешняя  земля  не
просыхает от крови.
   - А по чьей вине?
   - Кто первый свою вину признает, того первого господь и простит.
   - Но ты-то сам, сударь, хотя  ныне  сутану  носишь,  в  молодые  годы
мятежников бивал, и как мы слыхали, весьма успешно...
   - Бивал, ибо солдатскому долгу был послушен, и не в этом мой грех,  а
в том, что я их, как  чуму,  ненавидел.  Имелись  у  меня  свои,  личные
причины, о которых не стану вспоминать за давностью лет, да  и  раны  те
уже зарубцевались. А каюсь я в том, что сверх положенного старался. Было
у меня под началом сто человек из хоругви пана Неводовского, и частенько
мы с ними, отделившись от остальных, жгли, рубили головы, вешали... Сами
помните, какое было время. Жгли и рубили головы  татары,  которых  Хмель
призвал на подмогу, жгли и рубили головы польские войска.  И  казаки  за
собой только воду и землю оставляли, еще больше свирепствуя, нежели мы и
татары. Ничего нет  страшнее  братоубийственной  войны...  Что  были  за
времена - словами не передать; одно скажу: и мы, и они скорее на бешеных
псов, чем на людей, походили...
   Однажды наш отряд получил  известие,  что  мятежный  сброд  осадил  в
крепостце пана Русецкого. Меня с моими людьми послали ему на выручку. Но
мы пришли слишком поздно. От крепостцы уже следа не осталось.  Однако  я
настиг пьяное мужичье и почти всех положил на месте,  лишь  малая  часть
попряталась в хлебах; этих я приказал взять живьем, чтоб  для  острастки
повесить. Но где, на чем? Задумать было легче, чем  исполнить;  во  всей
деревне ни деревца не осталось, даже  дикие  груши,  росшие  кое-где  на
межах, валялись срубленные. Виселицы ставить - времени нет, да  и  лесов
нигде поблизости не видно, край-то степной. Что  делать?  Беру  я  своих
пленников и иду. Попадется,  думаю,  где-нибудь  по  дороге  раскидистый
дубок. Милю проходим, другую - кругом ровная степь,  пусто,  хоть  шаром
покати. Наконец натыкаемся на развалины какой-то деревушки, а  дело  уже
шло к вечеру; я смотрю туда-сюда: везде головешки да седой пепел;  опять
ничего! Ан нет: на маленьком взгорочке распятие уцелело, крест  большой,
дубовый,  видать,  недавно  поставленный  -  дерево  нисколько  еще   не