почернело и при свете вечерней зари сверкало, словно  объятое  пламенем.
Христос на нем был из жести вырезан  и  искусно  раскрашен:  лишь  зайдя
сбоку, можно было увидеть, что жесть эта тоньше пальца, и на  кресте  не
настоящее тело висит; ну, а если спереди глядеть - лицо как живое,  чуть
только побледневшее от страданий, и терновый венец, и очи, с  превеликой
тоской и печалью обращенные к небу.
   Увидел я тот крест, и в голове у меня мелькнуло: "Вот дерево, другого
не будет", - но тотчас самому страшно стало. Во  имя  отца  и  сына!  Не
стану же я их на кресте вешать! Но, думаю, отчего бы не потешить Христа,
приказав у него на глазах срубить головы тем, которые  столько  невинной
крови пролили, и говорю: "Господи, да помстится тебе, что это  те  самые
иудеи, которые тебя на кресте распяли: они их ничуть не лучше". И  велел
я брать по одному пленнику, приводить на  курган  к  распятию  и  у  его
подножья  сносить  им  головы.  Были  среди  них  седовласые  старики  и
мальчишки безусые. Привели первого, он ко мне: "Ради  Христа,  ради  его
крестных  мук,  помилуй  пан!"  А  я  на  это:  "По  шее  его!"   Драгун
размахнулся, и покатилась голова... Другого привели,  он  то  же  самое:
"Ради Христа милосердного, помилуй!" А я опять: "По шее его!" Так же и с
третьим, с четвертым, с пятым; всего их было четырнадцать, и каждый меня
заклинал именем Христовым... Уже и заря  погасла,  пока  мы  управились.
Приказал я положить мертвые тела вокруг распятия... Глупец!  Думал,  вид
их будет приятен сыну божьему, они же еще несколько времени  то  руками,
то ногами дергали, и нет-нет который-нибудь вскинется, точно  вытащенная
из воды рыба;  впрочем,  недолго  страдальцы  корячились,  вскоре  жизнь
оставила обезглавленные тела, и лежали они кружком недвижно.
   Меж тем темнота сделалась кромешная, и решил я тут  же  расположиться
на ночлег, хотя костров разводить было не из чего. Ночь  господь  послал
теплую, и люди мои с охотою  улеглись  на  попоны,  я  же  пошел  еще  к
распятию, чтобы у ног всевышнего прочитать "Отче наш" и препоручить себя
его милосердию. Думал,  молитва  моя  с  особой  благосклонностью  будет
принята, поскольку день я провел в  трудах  и  содеянное  почитал  своей
заслугою.
   Часто солдат, утомившись в походе, засыпает,  не  дочитавши  вечерней
молитвы. Так случилось и со мной. Драгуны, видя, что я стою на  коленях,
прислонясь головой к  кресту,  решили:  я  в  благочестивые  размышления
погружен, и никто не пытался их нарушить; на самом  же  деле  глаза  мои
мгновенно сомкнулись, и странный сон снизошел на меня от того  распятия.
Не скажу, что мне было послано видение: я и был, и есмь этого недостоин,
однако, крепко уснув, видел я, словно наяву, от начала до конца  страсти
господни... Видел мучения невинного агнца, и сердце мое  смягчилось,  из
очей брызнули слезы, и безмерная  жалость  стеснила  душу.  "Господи,  -
говорю, - есть у меня сотня добрых молодцев. Хочешь посмотреть, какова в
деле наша конница? Кивни только головой, а я этих вражьих сынов, палачей
твоих, вмиг в куски изрублю саблями". Едва я так сказал,  видение  вдруг
рассеялось, остался один только  крест,  а  на  нем  Христос,  кровавыми
слезами плачущий... Обнял я  подножье  святого  древа  и  тоже  зарыдал.
Сколько это продолжалось, не знаю, но  спустя  какое-то  время,  немного
успокоившись, опять говорю: "Господи! Проповедовал  же  ты  свое  святое
ученье закоснелым иудеям, так ведь? Ну что б тебе было  из  Палестины  в
нашу Речь Посполитую прийти - уж мы бы тебя к  кресту  приколачивать  не
стали, а приняли ласково, всяческим одарили добром и  шляхетское  звание
пожаловали для вящего умножения  божественной  твоей  славы.  Почему  ты
таково не поступил, господи?"
   С этими словами поднимаю я глаза (не забывайте, это все во сне  было)
и что же вижу? Господь наш глядит на меня сурово, брови хмурит  и  вдруг
отвечает громовым  голосом:  "Дешево  ныне  шляхетство  ваше:  во  время
шведской войны любой мещанин мог себе убить; но не в  том  дело!  Вы  со
смутьянами друг друга стоите, и они, и вы хуже иудеев, ибо  каждый  день
меня на кресте распинаете... Разве я не наказал вам  даже  врагов  своих
любить и вины им прощать, а вы, точно  дикие  звери,  растерзать  готовы
друг друга? На что взирая, я муку терплю  невыносимую.  А  ты  сам,  ты,
который меня у палачей отбить хотел, а потом в Речь Посполитую  зазывал,
- что ты сделал? Вон трупы вкруг моего креста лежат, и  подножье  кровью
обрызгано, а ведь то были невинные люди - иные совсем еще юные, а  иные,
небогатые умом, точно глупые овцы вслепую за другими пошли. Оказал ты им
милосердие, судил, прежде чем предать смерти?  Нет!  Ты  велел  им  всем
головы снести и еще думал  меня  этим  порадовать.  Поистине  одно  дело
бранить и наказывать, как отец наказывает сына, как старший брат  бранит
младшего, и совсем другое - мстить, карать без  суда,  не  зная  меры  в
наказаниях и жестокости. До того уже дошло,  что  на  этой  земле  волки
милосерднее людей, травы исходят кровавой росой, ветры не веют, а  воют,
реки слезами полнятся  и  люди  простирают  руки  к  смерти,  восклицая:
"Спасительница наша!"
   "Господи? - вскричал я. - Неужто они лучше нас?  Кто  самые  страшные
творил жестокости? Кто басурман призвал?.."
   "Любите их, даже карая, - ответил господь, - и тогда пелена спадет  у
них с глаз, ожесточение покинет сердца и милосердие мое пребудет с вами.
Не то нахлынут татарские полчища и всех - и вас, и их - уведут в  полон,
и будете  вы  служить  врагу,  терпя  муки,  снося  унижения,  обливаясь
слезами, до того дня, пока друг друга не возлюбите. Если же и впредь  не
умерите свою ненависть, не будет ни одним,  ни  другим  снисхождения,  и
неверный завладеет этой землей на веки вечные!"
   Испугался  я,  услыхав  такое  пророчество,  и  долго  не  мог  слова
вымолвить, а потом, упав ниц, спросил: "Что же мне делать, господи, дабы
искупить свои грехи?"
   На что  господь  отвечал:  "Иди  и  повторяй  мои  слова,  проповедуй
любовь!"
   После этих слов сон мой рассеялся. А поскольку летняя  ночь  коротка,
пробудился я уже на заре, мокрый от росы. Смотрю: головы возле  распятия
все так же кружком лежат, только лица посинелые. И странное дело:  вчера
радостно мне было на них смотреть, а нынче страх охватил, особенно когда
я взглянул на голову одного  отрока,  лет,  может,  семнадцати,  который
красив был неописуемо. Велел я солдатам предать тела земле под  этим  же
распятием и с той поры... другой стал человек.
   Вначале, бывало, думалось: сон - морок! Однако тот сон крепко застрял
у меня в памяти и как бы всем моим существом помалу завладел. Конечно, я
не смел даже помыслить, что сам всевышний со мною беседовал,  поскольку,
как уже вам  говорил,  достойным  себя  не  чувствовал,  но  могло  ведь
статься, что совесть, на время войны затаившаяся в дальнем уголке  души,
как татарин в травах, вдруг обрела голос,  дабы  объявить  мне  господню