стала от костей отваливаться;  раны  от  сыромятных  бичей  гноились  на
солнце. По ночам мы молили бога о смерти. Бывало, едва задремлю,  слышу,
Дыдюк  бормочет:  "Христе,  помилуй!  Святая-пречистая,   помилуй!   Дай
умереть!" Он тоже слышал и видел, как я к пресвятой деве и  ее  младенцу
руки простирал... А тут точно ветер морской  взялся  изгонять  обиду  из
сердца... Все меньше ее и меньше... До того дошло, что, оплакивая  себе,
я и над его судьбой плакал. Оба мы уже совсем по-иному  друг  на  дружку
глядели...  Ба!  Помогать  начали  друг  другу.   Прошибет   меня   пот,
смертельная усталость охватит - он один гребет, а ему станет невмоготу -
я... Принесут поесть, каждый приглядывает,  чтоб  и  другому  досталось.
Однако странная штука - натура  человеческая!  Мы  уже,  можно  сказать,
полюбили друг друга, но ни один не хотел первым признаться... Упрям был,
шельма, украинская душа!.. Однажды - а день выдался на редкость  тяжелый
- услыхали мы,  что  завтра  ожидается  встреча  с  веницейским  флотом.
Кормили нас впроголодь, лишнюю крошку жалели, только на удары  бичом  не
скупились. Настала ночь; мы стенаем тихонько - он по-своему, я по-своему
- и все жарче молимся; вдруг глянул я, благо месяц светил, -  а  у  него
слезы по бороде так и катятся. Дрогнуло  у  меня  сердце,  я  и  говорю:
"Дыдюк, мы ж с тобой жили рядом, отпустим друг другу вины". Едва он  это
услышал - боже  правый!  Как  взревет  мужик,  как  подскочит,  аж  цепи
зазвенели. Обнялись мы через  весло,  лобызаемся  и  плачем...  Не  могу
сказать, сколько  так  просидели,  обо  всем  на  свете  забыли,  только
тряслись от рыданий.
   Тут пан Мушальский умолк и как бы ненароком рукой  смахнул  что-то  с
ресниц. На  минуту  воцарилась  тишина,  лишь  студеный  северный  ветер
посвистывал в щелях между  бревен,  а  в  горнице  шипел  огонь  и  пели
сверчки. Наконец Мушальский перевел дух и продолжил свой рассказ:
   - Господь, как потом оказалось, благословил нас и милостью  своей  не
оставил, но прежде мы горько поплатились за эту вспышку братских чувств.
Пока обнимались,  цепи  наши  так  переплелись,  что  мы  их  не  смогли
распутать. Пришли надсмотрщики; они только  нас  и  расцепили,  но  кнут
больше часа над нами свистал. Били не глядя, по  чем  попало.  Пролилась
кровушка из моих ран, пролилась из Дыдюковых и,  перемешавшись,  потекла
единой струей в море.  Ну  да  ладно!..  История,  слава  тебе  господи,
давняя!..
   С той поры я и не вспомнил ни разу, что мой род от самнитов  ведется,
а он - крестьянин из-под Белой Церкви, недавно получивший шляхетство.  Я
и брата родного не мог бы любить сильнее. Даже не будь Дыдюк  шляхтичем,
я бы на это не посмотрел, хотя так оно, конечно,  было  приятнее.  А  он
мне, как в прежние  времена  ненавистью,  так  теперь  любовь  с  лихвой
платил. Такая уж у него была нутура...
   На следующий день - битва. Веницейцы разогнали наш флот на все четыре
стороны. Наша галера, изрешеченная вражьими кулевринами, укрылась  возле
какого-то пустынного островка, вернее, скалы,  торчащей  из  моря.  Надо
судно чинить, а солдат-то поубивало, рук для  работы  недостает,  вот  и
пришлось туркам нас расковать и каждому дать топор. Едва сошли на  сушу,
вижу: у Дыдюка на уме то же, что  и  у  меня.  "Сейчас?"  -  спрашивает.
"Сейчас!"  -  отвечаю  и,  не  долго  думая,  хвать  по   башке   одного
надсмотрщика, а Дыдюк - самого капитана. За нами другие  -  точно  пламя
взметнулось! За час  расправились  с  турками,  потом  кое-как  залатали
галеру и сели на нее уже без цепей, а господь милосердный повелел ветрам
пригнать наше судно в Венецию.
   Кормясь подаянием, добрались мы до Речи  Посполитой.  Поделился  я  с
Дыдюком своими подъясельскими землями, и  отправились  мы  оба  воевать,
чтобы отплатить врагу  за  наши  слезы  и  кровь.  Во  время  подгаецкой
кампании Дыдюк подался на Сечь к Сирко  и оттуда вместе с ним
ходил в Крым. Что они там творили и какой урон нанесли, вы не хуже моего
знаете.
   На обратном пути Дыдюк, насытившийся местью, пал, сраженный  стрелою.
Я остался жив и с той поры всякий раз, натягивая тетиву, его поминаю,  а
что таким манером душу не однажды потешил, тому  среди  сего  достойного
общества немало есть свидетелей.
   Тут Мушальский опять умолк, и снова только свист северного ветра стал
слышен да потрескивание огня.  Старый  воин  уставил  взор  на  пылающие
поленья и после долгого молчания так закончил свой рассказ:
   - Были Наливайко и Лобода, был батько Хмельницкий, а теперь Дорош  им
на смену пришел; земля от крови не просыхает, мы враждуем  и  бьемся,  а
ведь господь заронил в наши сердца semina  любви, только
они точно в бесплодной почве лежат и лишь политые слезами и кровью, лишь
под гнетом и  бичом  басурманским,  лишь  в  татарской  неволе  нежданно
приносят плоды.
   - Экий хам! - сказал вдруг, просыпаясь, Заглоба.

ГЛАВА XXIV

   Меллехович понемногу поправлялся, но в набегах еще  не  участвовал  и
сидел запершись в горнице, поэтому  о  нем  и  думать  забыли,  пока  не
случилось неожиданное происшествие, привлекшее к нему всеобщее внимание.
   Однажды мотовиловские казаки схватили показавшегося им подозрительным
татарина, который вертелся вблизи заставы, что-то разнюхивая, и  привели
его в Хрептов.
   Пленник был безотлагательно допрошен; оказалось, что это один из  тех
литовских татар, которые недавно, бросив службу в Речи Посполитой и свои
жилища, переметнулись к султану. Пришел он с другого  берега  Днестра  и
имел при себе письмо от Крычинского к Меллеховичу.
   Володыевский сильно обеспокоился и немедля созвал старших офицеров на
совет.
   - Милостивые государи, - сказал он, - вам хорошо известно, как  много
татар, даже из числа тех, что с незапамятных  времен  жили  на  Литве  и
здесь, на Руси, ушли в орду, изменой  отплатив  Речи  Посполитой  за  ее
благодеяния. Посему призываю вас впредь никому из них особо не  доверять
и зорко за действиями каждого следить. Здесь у нас тоже  есть  небольшая
татарская хоругвь в сто пятьдесят добрых коней под командою Меллеховича.
Меллехович этот мне самому с недавних пор знаком, могу лишь сказать, что
гетман за исключительные заслуги произвел его  в  сотники  и  с  отрядом
прислал сюда. Правда, мне показалось странным, что никто  из  вас  этого
татарина прежде, до его поступления на службу, не знал и ничего  даже  о
нем не слышал... А что наши татары безмерно молодца этого любят и  слепо
слушаются, я себе объяснял его отвагою и славными подвигами; впрочем,  и
те, похоже, не знают, кто он и откуда. До сих пор я его ни в чем  дурном