которому князь Иван пошлет свою грамоту. В этой грамоте Оболенский  писал  к
брату, что, как ему хорошо известно, война начата не с  московской  стороны,
что великий князь посылал к королю Тимофея Заболоцкого для мира и  братства,
а король с ним нашему государю прислал ответ жестокий и затем  вместо  посла
отправил рать свою на государеву землю. А государь наш,  как  есть  истинный
христианский государь, и прежде не хотел  и  теперь  не  хочет,  чтоб  кровь
христианская лилась, а бусурманская рука высилась; хочет наш государь  того,
чтоб христианство в тишине и покое было. Так если король желает  того  же  и
пришлет к нашему  государю,  то  пересылками  между  государей  добрые  дела
становятся.
     Прошло четыре месяца. В начале февраля 1536 года в Москву дали знать из
Смоленска, что к князю Оболенскому идет посол от гетмана Радзивилла, человек
его Гайка. Посол подал опасную грамоту королевскую  для  проезда  московских
послов в Литву, а в грамоте к Оболенскому  Радзивилл  писал,  будто  пленник
князь Федор Овчина-Оболенский бил челом, чтобы паны ходатайствовали у короля
о мире, и король по их ходатайству  посылает  теперь  опасную  грамоту.  Эта
опасная  грамота  опять  не  понравилась  в  Думе   великокняжеской;   здесь
рассуждали: "Пишут на князя Федора, что им князь Федор бьет челом;  а  князь
Федор у них в руках,  что  хотят,  то  на  него  пишут";  приговорили,  чтоб
Оболенский послал к Радзивиллу вместе с его человеком своего человека с  гра
мотою, написал бы, что князю Федору бить челом непригоже; приговорили  также
послать по прежним обычаям свою опасную грамоту на королевских послов; князю
же Оболенскому потому нужно было послать  своего  человека,  чтобы  дело  не
порвалось.
     В тот самый день, как Оболенский отпустил Гайку из  Москвы,  именно  27
февраля, литовские войска потерпели поражение под Себежом. В Литве понимали,
что это событие не заставит московское  правительство  исполнить  требование
короля и отправить своих послов в Литву, и потому придумали  новое  средство
согласить требования обеих сторон. В мае  Радзивилл  прислал  к  Оболенскому
новую грамоту, в которой писал: "Ты пишешь,  чтобы  наш  господарь  отправил
своих послов к вашему господарю; но рассудите сами, кому приличнее отправить
своих послов - нашему ли господарю, который в таких  преклонных  летах,  или
вашему, который так еще молод? Прилично вашему господарю послать  к  нашему,
как к отцу своему. Но если б ваш господарь и отправил своих послов к  нашему
господарю, давши им полный наказ и запретивши выступать из  него,  то  может
легко  случиться,  что  наш  господарь  не  примет  этих  условий  и   послы
возвратятся, ничего не сделавши; то же самое может  случиться,  если  и  наш
господарь пришлет к вам в Москву своих послов. Для избежания этого посоветуй
с братьею своею, князьями и боярами,  господарю  своему,  чтоб  он  отправил
послов своих великих на границы, давши им  полномочие;  а  король  пошлет  с
своей стороны также великих послов с полномочием, так  чтоб,  не  заключивши
мира или перемирия, они не могли разъехаться".
     Но это средство не помогло, особенно  после  себежского  дела;  великий
князь говорил с матерью своею и с боярами, что отправлять  к  королю  послов
своих ему непригоже: прежде отец его никогда не посылывал; и  на  съезд  ему
послов своих отправить также непригоже; много о том бывало речей от  папы  и
от цезаря, чтоб послам быть  на  съезде,  и  князь  великий  Василий  всегда
отговаривал. С этим решением Оболенский опять  отправил  человека  своего  к
Радзивиллу; в грамоте своей он дал ему знать, что государи в сношениях своих
друг с  другом  должны  поддерживать  достоинство  государств  своих,  а  не
считаться летами: "Ведомо вам гораздо, что с божиею  волею  от  прародителей
своих государи наши государства свои держат; отец государя  нашего,  великий
государь Василий, был на государствах отца своего и на своих; теперь сын его
на тех же государствах деда и отца своего; государь  наш  теперь  в  молодых
летах, а милостию божиею государствами своими в совершенных летах. А что  ты
писал о съезде посольском на границах, то это  кто-нибудь,  не  желая  между
государями доброго согласия, такие  новизны  выдумывает;  от  предков  наших
государей повелось, что от королей к ним послы ходили и дела у них делали".
     Король сделал еще шаг вперед: в июлe месяце прислал уже прямо от себя к
Иоанну кревского наместника  Никодима  Техановского  с  прежним  требованием
присылки великих послов в Литву и с опасною грамотою на них. В Думе  решили:
Никодима отпустить, а к королю послать сына боярского доброго, для того чтоб
с королем дела не порвать; а не послать к королю человека, то вперед задрать
о мире будет тяжело. И отправили в Литву сына боярского Хлуденева с  опасною
грамотою на королевских послов. Хлуденев возвратился уже в ноябре и объявил,
что к Рождеству будут в Москву великие литовские послы - полоцкий воевода Ян
Юрьевич Глебович с товарищами; Хлуденев сказывал также, что по дороге  честь
ему была велика, кормы давали вдоволь и чтили  его.  Ян  Глебович  явился  к
назначенному сроку, и переговоры открылись; они начались спором о  том,  кто
первый начал войну - литовцы или русские. Говорили бояре  с  послами  о  том
многие речи;  бояре  говорили:  королевы  люди  начали,  а  послы  говорили:
великого князя люди начали - и долго о том  говорили.  Послы  говорили,  что
король посылал гетмана на северские  города,  потому  что  эти  города  его;
король Казимир отдал их Шемякину и Можайскому, и те изменили и  передали  их
Москве. Бояре отвечали, что северские города были к Киеву, а Киев  -  отчина
великому князю; и о том речей спорных и бранных много  говорили.  Когда  эти
споры наскучили, послы сказали, что  не  для  чего  говорить  о  старине,  а
надобно найти доброе дело, как бы между государями мир устроить. Когда бояре
согласились говорить  о  настоящем  деле,  то  начался  спор,  кому  первому
излагать свои условия; бояре настояли, чтобы первые  говорили  послы,  и  те
начали требованием Новгорода и Пскова.  Бояре  отвечали:  "И  прежде  о  том
бывали речи, да плода не было и  не  будет.  Зачем  говорить  нелепости,  от
которых плода никакого нет? Где Новгород,  где  Псков?  И  конца  тому  нет,
откуда идут ваши речи". После многих спорных  речей  послы  сказали:  "Много
поговоривши, как бы к концу приговориться" - и стали требовать  мира,  какой
был между Казимиром и Василием  Темным.  Бояре  назвали  и  это  бесплодными
речами. Послы стали говорить о мире Иоанна  III  с  Александром,  Василия  с
Сигизмундом; бояре, разбранившись с ними, пошли прочь, и великий князь велел
послам ехать на подворье.
     Во второе совещание послы приехали и долго сидели  молча;  наскучив  их
молчанием, боярин Михаил Юрьевич сказал: "Паны! Хотя бы теперь  дни  были  и
большие, то молчаньем ничего не сделать; а теперь дни короткие,  и  говорить
будете, так все мало времени". Послы отвечали: "Мы уже говорим два дня и все
по приказу господаря своего спускаем, а вы  ни  одного  слова  не  спустите;
скажите нам, как ваш государь с нашим господарем в вечном мире быть  хочет?"
Бояре отвечали, что вечный мир может быть заключен только на  тех  условиях,
на  каких  было  перемирие  между  Сигизмундом  и  покойным  великим  князем
Василием, т. е. чтоб Смоленск навеки был уступлен  Москве;  а  которые  дела
случились уже при Иоанне,  о  тех  вперед  будет  разговор  (говоря).  Послы
сказали на это: "Положите на своем разуме: для чего господарю  нашему  своей