нам отпустил с приказом ехать нам в Москву, а ты, государь, прислал за  нами
своих детей боярских и  велел  нас  к  Москве  взять.  Здесь,  перед  твоими
боярами, Яков то дело с меня снял, что он мне сказывал, а слышал, говорит, у
княж Юрьевых детей боярских; а которые речи Яков мне сказывал о  дмитровских
делах, тех речей список я подал твоим боярам; Яков и те речи с меня снял.  А
что я слышал у тех же детей боярских  на  попойке  жестокую  речь  с  Яковом
вместе и мы ту речь сказали твоим боярам, того я  не  знаю,  спьяна  ли  они
говорили или вздурясь: мне в ту пору уши свои не смолою было забить".  Донос
оказался ложным, и Яганова заключили в оковы; это наказание за ложный  донос
показывает нам, что правительство не было расположено верить  всякому  слуху
относительно удельных князей и что если  оно  решилось  заключить  Юрия,  то
имело на то основания.
     Из  челобитной  Яганова  видно,  кто  были  самые   доверенные,   самые
влиятельные люди при дворе в первое время по смерти Василия; то  были  князь
Михаил Глинский и Шигона Поджогин: к ним двоим обращался Яганов с известиями
о государевых делах. Таким образом, Глинский и в Москве достиг почти  такого
же положения, какое имел в Литве при Александре; но скоро явился ему опасный
соперник - то был князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, умевший  приобресть
особенное  расположение  великой  княгини,  сблизившейся  с  ним,  вероятно,
посредством  сестры  его  Аграфены   Челядниной,   мамки   великого   князя.
Оболенскому и Глинскому стало тесно друг  с  другом,  и  Елена  должна  была
выбирать между ними; она выбрала Оболенского. Глинский был  обвинен  в  том,
что захотел держать государство вместе с  единомышленником  своим,  Михаилом
Семеновичем  Воронцовым;  это  обвинение  понятно  для  нас,   ибо   прежняя
деятельность Глинского обличала в нем человека,  не  умевшего  умерять  свое
честолюбие и выбирать средства для достижения своих целей;  мы  имеем  право
смотреть  на  борьбу  его  с  Оболенским  как  на   следствие   честолюбивых
стремлений, а не нравственных побуждений только, но для современников  нужно
было еще другое обвинение: и Глинского в  Москве  обвиняли  в  том,  что  он
отравил великого князя Василия,  точно  так  как  в  Литве  обвиняли  его  в
отравлении великого князя Александра; оба обвинения явно  несправедливы;  но
мог ли жаловаться на них Глинский, мог ли оправдываться в  них  убийца  пана
Заберезинского? Что же касается до соумышленника  Глинского,  Воронцова,  то
это тот самый вельможа, с которым  великий  князь  Василий  помирился  перед
смертию.
     В августе 1534 года был схвачен Глинский и посажен в той самой  палате,
где прежде сидел при Василии; он скоро  умер.  В  том  же  августе,  но  еще
прежде, двое людей из самых знатных  родов:  князь  Семен  Бельский  и  Иван
Ляцкий - последний из рода Кошкиных - убежали в Литву; за  соумышленничество
с ними правительница велела схватить брата Семенова, князя Ивана  Федоровича
Бельского, и князя Ивана Михайловича Воротынского с  детьми,  князя  Дмитрия
Бельского  не  тронули,  и  это  обстоятельство   отнимает   у   нас   право
предполагать, что Иван Бельский и Воротынский были схвачены  без  основания.
Бегство  Семена   Бельского   и   Ляцкого,   заключение   Ивана   Бельского,
Воротынского, Глинского и Воронцова,  случившиеся  в  одно  время,  в  одном
месяце,  могут  навести  на  мысль,  что  все  это  было  следствием  общего
негодования вельмож на  Елену  и  ее  любимца  Оболенского,  -  негодования,
которого мы увидим сильные следы. В первые минуты по смерти  Василия,  когда
правление твердого государя сменилось правлением слабой женщины, каждый  при
этой смене видел возможность для осуществления своих честолюбивых  замыслов,
и потому все охотно согласились на скорые и решительные меры против замыслов
удельного князя Юрия; но когда по прошествии  некоторого  времени  отношения
определились,  когда   увидали   Телепнева-Оболенского   облеченным   полною
доверенностию правительницы, занимающим первое место  в  управлении,  когда,
следовательно,  многие  обманулись  в  своих   честолюбивых   надеждах,   то
негодование и обнаружилось.
     При заключении князя Юрия источники выставляют на первый план бояр,  на
решение которых Елена отдала это дело; при заключении второго дяди Иоаннова,
князя  Андрея  Ивановича,  мы  видим  действующими  саму   Елену   и   князя
Телепнева-Оболенского.  Князь  Андрей  не   был   нисколько   заподозрен   в
соумышленничестве с братом своим Юрием и спокойно жил в Москве до сорочин по
великом князе Василии;  но,  собравшись  после  этого  ехать  в  удел,  стал
припрашивать у Елены городов к своей отчине; в городах ему отказали, а  дали
по обыкновению на память о покойном шубы, кубки, копей, иноходцев в  седлах.
Андрей уехал с неудовольствием в Старицу; нашлись люди, которые передали  об
этом неудовольствии в Москву; нашлись также люди,  которые  сказали  Андрею,
что в Москве хотят его схватить.  Елена  отправила  в  Старицу  князя  Ивана
Васильевича Шуйского и дьяка Меньшого Путятина внушить Андрею, что это  слух
ложный. Андрей не удовольствовался этим, но требовал  от  Елены  письменного
удостоверения и, получив его, приехал  в  Москву  для  личных  объяснений  с
правительницею, причем митрополит Даниил был  посредником;  Андрей  начал  с
того, что до него дошел слух,  будто  великий  князь  и  она,  Елена,  хотят
положить на него опалу; Елена отвечала: "Нам про тебя  также  слух  доходит,
что ты на нас сердишься; и ты б в своей правде стоял крепко, а  лихих  людей
не слушал, да объявил бы нам, что это за люди, чтоб вперед между нами ничего
дурного не было". Князь Андрей не назвал никого, сказал, что ему так  самому
показалось. Елена повторила ему, что она ничего против него  не  имеет.  Как
видно, в это время взята была с Андрея запись, в которой он клялся исполнить
договор, заключенный им прежде с племянником, обязался не  утаивать  ничего,
что ни услышит о великом князе и его матери  от  брата  своего,  от  князей,
бояр, дьяков великокняжеских или  от  своих  бояр  и  дьяков,  ссорщиков  не
слушать и объявлять о их речах великому  князю  и  его  матери.  Эта  запись
особенно замечательна том, что в  ней  впервые  встречаем  ограничение  или,
лучше сказать, уничтожение права удельных князей принимать к  себе  служивых
князей, бояр и слуг вольных, права, как мы видели, нарушавшегося при отце  и
деде Иоанна, но не перестававшего вноситься  в  договоры  великих  князей  с
удельными; Андрей обязался не принимать князей, бояр, дьяков, детей боярских
и никого другого, если они отъедут от великого князя на  его  лихо.  Но  при
всяком почти отъезде предполагалось неудовольствие  отъехавшего,  ибо  какие
выгоды могли заставить  отъехать  от  великого  князя  к  удельному?  Почему
великий князь мог знать, что боярин отъехал к дяде на его лихо или нет?  При
всяком  отъезде  он  мог  подозревать,  что  на  лихо,  и  требовать  выдачи
отъехавшего.
     По возвращении из Москвы  в  Старицу  Андрей  подозрения  и  страха  не
отложил и продолжал сердиться на Елену, зачем не  прибавила  городов  к  его
уделу. В Москву опять начали доносить, что Андрей сбирается  бежать.  Елена,
по свидетельству летописи, не поверила этим доносам и послала  звать  Андрея
на совет по случаю войны казанской; Андрей отвечал, что не может приехать по
причине болезни, и просил прислать  лекаря.  Правительница  послала  к  нему
известного нам Феофила, который,  возвратившись,  донес  ей,  что  у  Андрея