заводы, на которых выделывается из жита водка и  пиво.  Эти  напитки  жители
берут с собою на войну и, сделав к ним привычку дома, если случится во время
войны пить воду, гибнут от судорог и поноса. Крестьяне, оставив поле, идут в
шинки и пируют там дни и ночи,  заставляя  ученых  медведей  увеселять  себя
пляскою под волынку. Отсюда происходит то, что, потратив свое имущество, они
доходят до голода, обращаются  к  воровству  и  разбою,  так  что  в  каждой
литовской провинции в один месяц казнят смертию за это  преступление  больше
людей, чем во всех землях татарских и московских в продолжение ста или  двух
сот лет.  Наших  губит  невоздержание  или  ссоры  во  время  попоек,  а  не
правительство. День начинается питьем водки; еще  в  постели  кричат:  вина,
вина! И пьют этот яд и мущины, и женщины, и юноши на улицах, на площадях,  а
напившись, ничего не могут делать, как только спать,  и  кто  раз  привык  к
этому злу, в том постоянно возрастает страсть к пьянству". Михалон  жалуется
на судебные поборы: "Берет  председатель  суда,  берет  слуга  судьи,  берет
нотариус, берет протонотариус, берет виж, который назначает день суду, берет
детский, который призывает подсудимого, берет  чиновник,  который  призывает
свидетелей. Бедняк, желая позвать к суду вельможу, ни  за  какие  деньги  не
найдет себе стряпчего. Свидетелем может быть всякий во  всяком  деле,  кроме
межевых, и всякому верят без присяги; от этого многие сделали  себе  промысл
из лжесвидетельств. Подсудимый, хотя  бы  он  был  явным  похитителем  чужой
собственности, не прежде обязан явиться в суд, как по истечении месяца после
позыва. Если у меня отнимается лошадь, стоющая 50 или 100  грошей,  в  самое
нужное время полевых работ, то я не могу прежде позвать  в  суд  похитителя,
как заплатив за позыв цену похищенной лошади, хотя после не только не получу
вознаграждения за убытки, но и виновного не прежде, как месяц  спустя,  могу
притянуть к суду. Таким образом, обиженный или все уступает похитителю,  или
вносит столько же. Хотя из числа вельмож обязанность судей исполняют во всей
Литве двое воевод, не слишком отдаленные один от другого, но как  могут  они
рассмотреть все тяжбы  такого  многочисленного  народа  и  таких  провинций,
особенно когда они должны заботиться и  о  государственных  делах.  Поэтому,
будучи заняты множеством дел общественных и частных, они рассматривают тяжбы
только по праздничным дням, когда бывают свободнее от дел. И то  дурно,  что
нет определенных мест для их заседаний. Часто приходится  обиженному  искать
правосудия  более  чем  за  50  миль.  Есть  у  нас  40  дней,   посвященных
воспоминанию страстей господних, посту и молитве, которые мы  и  проводим  в
тяжбах. Упомянутые воеводы имеют  своих  наместников,  которые,  питая  свое
тело, сидят обыкновенно в суде при шуме гостей, мало знакомые с законами, но
исправно взимающие свой пересуд".
   "В страну нашу собрался отовсюду самый дурной из всех  народов-иудейский,
распространившийся по всем городам  Подолии,  Волыни  и  других  плодородных
областей, народ вероломный, хитрый, вредный,  который  портит  наши  товары,
подделывает деньги, подписи, печати, на  всех  рынках  отнимает  у  христиан
средства к жизни, не знает другого искусства, кроме обмана и клеветы".
   "Мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых  не  войною  и  не
куплею, принадлежащих не к чужому,  но  к  нашему  племени  и  вере,  сирот,
неимущих, попавших в сети через брак с рабынями; мы во зло употребляем  нашу
власть  над  ними,  мучим  их,  уродуем,  убиваем  без  суда,  по  малейшему
подозрению. Напротив того, у татар и москвитян ни  один  чиновник  не  может
убить человека даже при очевидном преступлении, -  это  право  предоставлено
только судьям в столицах. А у нас по селам и деревням делаются  приговоры  о
жизни людей. К тому же на защиту государства берем мы подати с одних  только
подвластных нам бедных горожан и  с  беднейших  пахарей,  оставляя  в  покое
владельцев имений, которые получают гораздо более с своих владений".
   "Ни татары, ни москвитяне не дают своим женам  никакой  свободы,  говоря:
кто даст свободу жене, тот у себя ее отнимает. Оне у них не имеют власти;  а
у нас некоторые владеют многими мущинами, имея села, города, земли, одне  на
правах временного пользования, другие  по  праву  наследования,  и  по  этой
страсти к владычеству живут оне под видом девства или вдовства  необузданно,
в  тягость  подданным,  преследуя  одних  ненавистию,  губя  других   слепою
любовию".
   "Враги наши, татары, смеются над  нашей  беспечностью,  нападая  на  нас,
погруженных после пиров в сон: "Иван!  ты  спишь,  -  говорят  они,  -  а  я
тружуся, вяжу  тебя".  Теперь  наших  воинов  погибает  среди  праздности  в
корчмах, где они убивают  друг  друга,  больше,  нежели  самих  неприятелей,
которые часто опустошают нашу страну, тогда как наши могли бы  найдти  лучше
случай показать свое мужество в  боях  с  врагом  трезвым  и  деятельным  на
границах Подолии и Киева,  могли  бы  там  из  рекрутов  сделаться  храбрыми
воинами, и нам не нужно было бы искать таких людей вне отечества".
   "Смеются татары, что у  нас  почетные  люди  мягко  покоятся  и  спят  на
скамьях, когда совершается божественная служба, а людей бедного состояния не
пускают садиться, сами приходят в храмы со многими провожатыми, и ставят  их
перед собой, чтоб похвастать их количеством. Греческие монахи воздерживаются
от жен; а что священники в древние времена женились,  это  видно  из  многих
мест св. писания. Если  бы  и  наши  поступали  теперь  также,  то  были  бы
непорочнее, чем в этом  поддельном  монашестве,  в  котором  они  живут  как
изнеженные сибариты, горят всегда страстию и содержат наложниц. Обязанности,
возложенные нами на них, слагают они на своих  викариев,  а  сами  предаются
праздности и удовольствиям, пируют, одеваются великолепно".
   Жалобы Михалона на роскошь, изнеженность мужчин  в  Западной  России,  на
подчинение  их  женскому  влиянию,  разделяет,  как  мы  видели,  московский
отъезжик, князь Курбский. Подробности о жизни  князя  Курбского  в  Западной
России также содержат в себе любопытные черты тамошнего быта. Начнем  с  его
семейных отношений. Курбский оставил в Московском  государстве  свою  семью,
мать, жену и сына-ребенка, которые, как он говорит в  предисловии  к  Новому
Маргариту, были заключены царем в темницу и там  троскою  поморены.  В  1571
году Курбский вступил в брак с Марьею Юрьевною Козинскою, урожденною княжною
Голшанскою, вдовою после двоих мужей,  матерью  двоих  взрослых  сыновей  от
первого брака с Монтолтом. Сначала Курбский жил согласно  с  женою,  которая
записала ему почти все свои имения  и  эту  запись  подтвердила  в  духовном
завещании. Но скоро отношения переменились: в марте 1576 года было  написано
завещание княгини, а в августе 1577 года уже наряжены были возные с шляхтою,
добрыми людьми для следствия по жалобе сына княгини, Андрея Монтолта,  будто
бы князь Курбский избил свою жену, измучил и посадил в заключение и будто бы
от этих побоев и мук ее уже нет  на  свете.  Возные  нашли  князя  Курбского
больным, в постели, а княгиню здоровою, сидящею подле мужа. Курбский  сказал
возному: "Пан возный! Гляди: жена моя сидит в добром здоровье, а дети ее  на
меня выдумывают" - и, обратясь к княгине сказал: "Говори, княгиня, сама". Та
отвечала: "Что мне говорить, милостивый  князь,  сам  возный  видит,  что  я
сижу". Курбский прибавил: "Давно они мать свою морят, а она все жива и  меня
еще погребет". Княгиня заметила на это: "Kaк знать? Либо ваша  милость  меня