трудное положение и наслаждаться этим, в отсутствии уважения, снисхождения к
несчастному положению человека, в желании не утешить  человека  в  беде,  но
возложить на него вину беды, показать ему, что он не имеет права жаловаться.
Неудивительно, что он не щадит в своих насмешках Курбского: "Писал ты себе в
досаду, - отвечает он ему, - что мы тебя в дальние города, как  бы  в  опале
держа, посылали: теперь мы, по воле божией, и дальше твоих  далеких  городов
прошли, и кони наши переехали все ваши дороги из Литвы и в Литву, и пеши  мы
ходили, и воду во всех тех местах пили; так теперь уже нельзя говорить,  что
не везде коня нашего ноги были. И где ты хотел успокоиться  от  всех  трудов
твоих, в Вольмаре, и тут на покой твой бог нас принес; и где ты  думал,  что
ушел, а мы тут, по воле божией, догнали. И ты дальше поехал". Неудивительно,
что Иоанн  находил  удовольствие  злить  крымского  хана,  напоминая  ему  о
некстати высказанном порыве бескорыстия: "Зачем ты просишь у меня  подарков?
Ведь ты писал, что все богатства мира для тебя с прахом равны?" Но вот  один
из самых  приближенных  и  усердных  новых  слуг  Ивана,  возвышенный  царем
вследствие нерасположения к людям более родовитым, Василий Грязной,  попался
в плен к крымским татарам; к этому Грязному царь писал: "Ты  писал,  что  по
грехам взяли тебя в плен: так надобно было тебе,  Васюшка,  без  пути  средь
крымских улусов не заезжать; а  если  заехал,  так  надобно  было  спать  не
по-объездному. Ты думал, что в объезд приехал  с  собаками  за  зайцами:  но
крымцы самого тебя в торок завязали. Или ты думал, что так же и в Крыму, как
у меня стоя за кушаньем, шутить? Крымцы так не спят, как вы,  и  умеют  вас,
неженок, ловить. Только бы такие крымцы были, как вы, женки, так им бы и  за
реку не бывать, не только что в Москве. Ты сказываешься  великим  человеком:
Правда, что греха таить? Отца нашего и наши бояре стали нам изменять,  и  мы
вас, мужиков, к себе приблизили, надеясь от вас службы и правды.  А  помянул
бы ты свое и отцовское величество в Алексине: такие и в станицах езжали;  ты
сам в станице у Пенинского был мало что не в охотниках с собаками, а  предки
твои у ростовских  владык  служили;  мы  не  запираемся,  что  ты  у  нас  в
приближеньи был, и мы для твоего  приближенья  тысячи  две  рублей  за  тебя
Дадим, а до этих пор такие, как ты, по 50 рублей бывали".
   Мы видели, что Иоанн, словесной премудрости ритор, любил устно, в ответах
послам, выказывать обилие и красоту своей речи. От  спора  с  Поссевином  он
уклонялся и потому,  что  опасался  оказаться  несостоятельным  пред  ученым
иезуитом, и потому, что опасался, говоря против католицизма, оскорбить главу
католического мира. Но дошло до нас известие  о  споре  его  с  протестантом
Рогитою, где он уже не боялся никого оскорбить: "Говорил  я  тебе  прежде  и
теперь повторяю (начал Иоанн), что не хочу я с  тобой  вести  спора  потому:
тебе хочется только разузнать наши мнения, а не согласиться  с  нами.  Итак,
должно поступить по заповеди господней: не давайте святыни псам, не бросайте
бисера пред свиньями. Прежде скажу об учителе вашем  Лютере,  который  и  по
жизни, и по имени своему был лют", и проч. Надобно заметить, что в это время
везде, и в Западной Европе, и в ближайшей Литве, в ожесточенных спорах, или,
лучше сказать, перебранках, политических и религиозных, не соблюдали никаких
приличий и любили, особенно по сходству звуков,  давать  смешное  и  обидное
значение имени противника: так,  в  Литве  доставалось  от  католиков  имени
знаменитого протестантского борца-Волана; в Германии Мюнцер  называл  Лютера
доктор  Люгнер,  а  наш  Грозный   нашел   еще   ближайшее   созвучие.   Что
словопроизводства были в ходу, видно также из других известий: рассказывают,
что Грозный одно время ласкал очень немцев; это понятно  и  потому,  что  он
хотел привязать к себе ливонцев, и потому, что подозревал своих  русских,  и
потому, что хотел оправдать собственное поведение недостоинством  последних.
Он хвалился своим немецким происхождением именно от герцогов баварских, и  в
доказательство этому приводил  название:  бояре,  где  слышалось  ему  слово
Baiern. Флетчер рассказывает, что однажды царь, отдавая золотых дел мастеру,
англичанину, слитки золота для сделания  из  них  посуды,  велел  хорошенько
смотреть за весом, прибавя: "Русские мои все воры". Англичанин улыбнулся  и,
спрошенный о причине улыбки, отвечал: "Ваше величество забыли, что  вы  сами
русский". "Я не русский, - отвечал царь, - предки мои германцы".
   Письма Курбского относительно изложения носят иной характер, чем письма к
нему Иоанновы, по разным причинам. Во-первых, Иоанн был начетчик,  самоучка;
Курбский был учеником Максима Грека и поэтому должен был иметь  уже  другие,
высшие понятия о риторстве в словесной премудрости,  должен  был  приобрести
большое уменье разбираться в словесном материале и давать своей речи большую
стройность. В ответе Иоанну Курбский укоряет его за неприличное многословие,
за нестройность речи, за слишком обширные выписки из св. писания и отеческих
творений:  "Широковещательное  и  многошумящее  твое  писание   я   получил,
выразумел и понял, что оно  отрыгнуто  от  неукротимого  гнева  с  ядовитыми
словами, что не только царю, столь великому и во вселенной славимому,  но  и
простому, убогому  воину  было  бы  неприлично;  особенно  в  нем  много  из
священных писаний нахватано и  приведены  эти  слова  со  многою  яростию  и
лютостию, не строками и не стихами, как обычай искусным и ученым, которые  в
кратких словах многий разум замыкают, но сверх  всякой  меры  и  перепутано,
целыми книгами, и паремьями, и посланиями! Тут же говорится и о постелях,  и
о телогреях, и о всякой всячине,  точно  басни  баб  неистовых,  и  так  все
варварски, что не только ученым и искусным мужам, но и простым, даже детям в
удивление и смех особенно в чужой земле, где находятся  люди,  не  только  в
грамматических и риторских, но и  в  диалектических  и  философских  учениях
искусные". Действительно, если сравним по форме  письма  Иоанна  с  письмами
Курбского, то не можем не отдать  преимущества  последнему;  вот,  например,
начало одного из писем его к царю: "Если пророки плакали и  рыдали  о  граде
Иерусалиме и о церкви преукрашенной, из камня прекраснейшего созданной  и  о
гибели живущих в нем: то как  нам  не  восплакать  о  разорении  града  бога
живого, или церкви твоей телесной, которую создал господь, а не  человек,  в
которой некогда дух святый пребывал,  которая  после  прехвального  покаяния
была вычищена и  чистыми  слезами  измыта,от  которой  чистая  молитва,  как
благоуханное миро, или фимиам, ко престолу господню восходили, в которой, на
твердом основании правоверной веры, благочестивые дела созидались, и в  этой
церкви царская душа,  как  голубица  с  посеребренными  крылами  блисталась,
честнее и светлее золота,  благодатию  духа  святого  преукрашенная  делами,
укрепленная и освещенная телом и кровию Христовою. Такова твоя прежде бывала
церковь телесная!"
   Большей стройности,  большему  изяществу  и  спокойствию  речи  Курбского
содействовало еще то, что он был способнее сохранять спокойствие, не был так
раздражителен и страстен, не был так  испорчен  в  молодости,  как  Грозный.
Наконец, на форму речи  Курбского  должно  было  иметь  сильное  влияние  то
положение, в котором он  явился  писателем,  положение  изгнанника.  Чувство
ненависти к гонителю, побуждавшее  его  к  речи  гневной,  умерялось  другим
чувством, чувством глубокой  скорби  о  потере  отечества,  о  безотрадности
положения своего.  Это  особенно  ощутительно  в  первом  послании,  которое