состоит из одного болезненного вопля: "Зачем, о царь! ты  побил  сильных  во
Израили, и  воевод,  от  бога  тебе  данных,  различным  смертям  предал,  и
победоносную и святую кровь их в церквах божиих и  на  торжествах  владычних
пролил, и мученическою кровью их  праги  церковные  обагрил!  На  доброхотов
твоих, душу за  тебя  полагающих,  неслыханные  мучения,  гонения  и  смерти
умыслил, изменами, чародействами и другими  неподобными  поступками  облыгая
православных, стараясь усердно свет в  тьму  преложить  и  сладкое  прозвать
горьким? Чем провинились они пред тобою, о царь! Или  чем  прогневали  тебя,
христианский предстатель! Не прегордые ли царства храбростию своею  разорили
и сделали тебе подручниками тех, у которых прежде  в  рабстве  были  праотцы
наши? Не претвердые ли города германские тщанием разума их от бога тебе даны
были? И вот твое нам воздаяние за это: всеродно губишь нас! Или думаешь, что
ты бессмертен; или прельщен ересию и думаешь, что не  будет  суда  Иисусова?
Он, Христос мой, седящий на престоле херувимском, судья между тобою и  мною.
Какого зла и гонения от тебя я не претерпел? Каких бед и напастей на меня ты
не воздвигнул? Каких лжесплетений презлых на меня не  взвел?  Приключившиеся
мне от тебя различные беды по порядку, за  множеством  их,  не  могу  теперь
исчислить:, потому что объят еще горестию души моей. Но  скажу  все  вместе:
всего я лишен и от земли божией понапрасну отогнан!"
   Мы уже упоминали  в  своем  месте  о  значении  "Истории  князя  великого
московского", написанной Курбским в изгнании. О цели  истории  вообще  автор
рассуждает здесь так: "Славные дела великих мужей мудрыми людьми в  историях
для того описаны, да ревнуют им грядущие  поколения;  а  презлых  и  лукавых
погубные и скверные дела для того написаны, чтоб остерегались  их  люди  как
смертоносного яда или поветрия, не только телесного, но  и  душевного".  Как
один из главных  участников  события,  Курбский  подробно  описывает  взятие
Казани; любопытно посмотреть, как он понимает  значение  этого  события:  "С
помощию божиею против супостатов возмогло воинство  христианское.  И  против
каких супостатов? Против великого и грозного измаильтянского языка, которого
некогда вся вселенная трепетала, и не  только  трепетала,  но  и  опустошена
была; и не против одного царя воинство  христианское  ополчилось,  но  зараз
против трех великих и сильных, то есть против перекопского царя,  казанского
и против княжат ногайских. С помощию Христа бога с  этого  времени  отражало
оно нападения всех троих и преславными победами украшалось,  и  в  небольшое
число лет пределы христианские расширились: где прежде в опустошенных  краях
русских были зимовища татарские, там города соорудились; и  не  только  кони
русских сынов из текущих в Азии рек напились, но и города там  поставились".
Принадлежа к самым грамотным людям Восточной и Западной России, Курбский  не
упускал случая хвалить грамотность и красноречие в  других;  так,  говоря  о
князе Иване Бельском, прибавляет: "Он был не только мужествен, но и  разумен
и в священных писаниях несколько искусен". О пленном ливонском  ландмаршале,
Филиппе Белле, говорит: "Был он муж не только мужественный и храбрый,  но  и
словества полон, острый разум и добрую память имущий".
   Курбский  был  ученик  Максима  Грека  и  вместе   ревностный   хранитель
патрикеевских преданий. Поэтому неудивительно встретить у него такой отзыв о
Вассиане Косом: "Оставя мирскую славу, он в пустыню вселился и  препровождал
строгое и святое житие подобно великому и славному древнему Антонию, и  чтоб
не обвинил меня кто в  дерзости,  Иоанну  Крестителю  ревностию  уподобился,
потому что и тот законопреступный брак царю возбранял". О Максиме Греке,  по
поводу посещения его царем, Курбский отзывается  так:  "Максим  преподобный,
муж очень мудрый и не только в риторском искусстве  сильный,  но  и  философ
искусный,  старостию  умащенный,  терпением   исповедническим   украшенный".
Курбский находился в тесной связи с известным Артемием,  игуменом  троицким,
который, по его словам, был совершенно невинен в  не  православных  мнениях.
Наши церковные историки того мнения, что Артемий был  не  совсем  прав  пред
собором; был ли совершенно прав Курбский в своих мнениях, в какой степени на
правоту его мнений имело влияние сочувствие ко врагам автора-просветителя  и
всех осифлян-мы не знаем; но известно то, что в Литве Курбский явился  самым
ревностным защитником православия,  как  против  католицизма,  так  особенно
против протестантизма. Понятно, что самое изгнание,  самая  тоска  по  земле
святорусской, как он выражается, могли усилить это усердие к  вере,  которая
больше всего связывала его с потерянным отечеством,  которая  одна  в  Литве
заставляла его думать, что  он  совершенно  не  на  чужбине:  понятно,  что,
страдая  тоскою  по  земле  святорусской,  Курбский  стал  так   усерден   к
поддержанию того исповедания, которое в Литве называлось  русским.  Курбский
испытал то, 6 чем говорит поэт: "Родина-что здоровье: тогда  только  узнаешь
им полную цену, когда пртеряешь!"  В  пылу  гнева  Курбский  назовет  иногда
отечество неблагодарным, но тут же невольно выразит  тоску  об  изгнании  из
земли любимого отечества.
   В "Истории князя великого московского" Курбский при всяком удобном случае
выражает  свое  сильное  нерасположение  к  протестантизму.  Так,   принятию
протестантизма приписывает он падение Ливонии. Рассказавши  о  взятии  Нарвы
русскими, Курбский  прибавляет:  "Вот  мзда  ругателям,  которые  уподобляют
Христов образ, по плоти написанный, и образ матери  его  болванам  поганских
богов! Вот икономахам воздаяние! Воистину знамение суда прежде суда  на  них
было изъявлено, да прочие боятся не хулить  святыни".  Упадок  воинственного
духа у поляков и литовцев Курбский приписывает также  распространению  между
ними лютеранских ересей: "Когда путь господень  оставили  и  веру  церковную
отринули, ринулись в пространный и широкий путь, то есть  в  пропасть  ереси
лютеранские и других различных сект, особенно  самые  богатые  их  вельможи:
тогда и приключилось им это".
   Переводя с латинского языка на славянский  беседу  Иоанна  Златоустого  о
вере,  надежде  и  любви,  Курбский  послал  свой  труд  князю   Константину
Острожскому, а тот отдал его для  перевода  на  польский  язык  человеку  не
православному. Курбский рассердился и писал князю Острожскому: "Не знаю, как
это случилось, что вы отдали мой перевод на испытание человеку, не только  в
науках неискусному, но и грамматических чинов отнюдь неведущему, к тому  еще
и скверных слов исполненному, стыда не имущему,  глаголы  священных  писаний
нечисто отрыгающему: потому что я сам  из  уст  его  слышал  искажение  слов
апостола Павла. Ты пишешь, что отдал перевести на польский язык:  верь  мне,
что если бы множество ученых сошлось и стали ломать славянского  языка  чины
грамматические, перелагая в польскую барбарию, то  в  точности  изложить  не
смогли бы". При сильном движении и разгорячении страстей, как было  тогда  в
Литве по случаю явления новых  учений,  Курбский  не  мог  избежать  горячих
споров с ревнителями последних. Такой спор он имел у князя Корецкого с паном
Чаплием, последователем известных нам московских еретиков-Феодосия Косого  и
товарища его Игнатия. Спор, как видно из слов  Курбского,  кончился  сильным
возвышением голоса со стороны Чаплия, причем Курбский, видя,  что  действует
страсть, а не рассудок, не стал отвечать. Но Чаплий не оставил его в покое и
прислал письменное изложение своего учения. Курбский отвечал, что его нечего