феноменов, и величественная (!) французская революция, дело новое
в  истории  наций,  должна  была внести  имя  нового  гениального
человека  в  историю мужей  знаменитых".  Эта лесть,  вынужденная
общественным  мнением от  зависти, обличает высокое  положение, в
которое Наполеон  поставил себя; и здесь  нельзя не заметить, что
Баррас,   глава  тогдашнего   французского   правительства,  счел
необходимым говорить  подобным образом  простому генералу, своему
подчиненному,  так же точно,  как впоследствии  и в том  же самом
месте  говорил  ему  президент  сената,  то есть  первый  из  его
служителей.

В победителе под Арколем  парижане забыли прежнего своего бича во
время  вендемьера,  и  где  ни появлялся  Наполеон,  народ  везде
встречал  его  громкими  рукоплесканиями.  В театре,  как  только
узнавали,  что  он  там,  партер  и  ложи  восторженными  кликами
изъявляли  желание его  видеть;  но все  эти знаки  общественного
благорасположения,   столь  лестные   для   самолюбия  Бонапарта,
казалось, его  беспокоят; однажды он сказал:  "Если б я знал, что
ложи  так открыты,  то,  право, не  поехал бы  в театр".  Раз ему
захотелось видеть представление одной комической оперы, которая в
ту пору была в  большой моде и в которой играли госпожа Сент-Обен
(Saint-Aubin) и Еллевиу; он  попросил о том театральную дирекцию,
скромно  сказав:  "Если  это  возможно"; директор  театров  ловко
заметил, что для победителя Италии нет ничего невозможного, и что
слово "невозможно" уже для него давно не существует.

Наполеон, несмотря на общее к себе благорасположение, не уповался
фимиамом  лести и,  обдумывая хладнокровно свое  положение, начал
опасаться, чтобы слишком  продолжительное бездействие не повело к
забвению  его высоких  заслуг  и не  охладило восторженности  его
почитателей. "В Париже, - говорил он, - ни о чем не помнят долго.
Если я  буду сидеть сложа  руки, то просто погибну.  В этом новом
Вавилоне  одна  известность  беспрестанно  сменяется другою;  как
только  я побываю  три раза  в театре,  так никто  уже на  меня и
смотреть  не станет:  надобно  выезжать как  можно реже".  Потом,
когда  Бонапарту говорили,  что  его появление  всегда возбуждает
восторг, он отвечал словами  Кромвеля: "Э! Да народ с таким же бы
восторгом  пошел смотреть, если  б меня  повели и на  эшафот". Он
отказался  от торжественного  представления, предложенного  в его
честь  дирекцией театров, и  ездил на  спектакль не иначе,  как в
закрытую ложу.

Уже  с этой  самой  поры против  него замышлялись  заговоры. Одна
женщина известила  Наполеона, что его  хотят отравить: немедленно
произведено  следствие,  и  мирный  судья  округа  отправился  на
квартиру  женщины,  приславшей  предостережение.  Эту  несчастную
нашли плавающей в своей крови: убийцы, извещенные, что она узнала
и  открыла их  заговор, хотели  новым преступлением  скрыть следы
своего злоумышления.

Наполеон,   устраненный  от   Директории,  пожелал   быть  членом
Французской академии, хотя, правду  сказать, ему было вовсе не до
ученых  или литературных  занятий, и  был принят на  место Карно,
замешанного  по 18  фруктидору.  Письмо, написанное  им по  этому
случаю к президенту Камю  (Camus), так любопытно, что мы приведем
его целиком:

"Гражданин президент,

Люди  избранные, члены  Французской академии, сделали  мне честь,
приняв меня в число своих товарищей.

Я  чувствую,  что  останусь   надолго  их  учеником,  прежде  чем
сравняюсь с ними.

Если  бы  я  знал  какой-нибудь  другой способ  показать  им  мое
уважение, то употребил бы его.

Истинные торжества, которые не влекут за собою никаких сожалений,
суть торжества над невежеством.

Самое благородное,  равно как и самое  полезное народное занятие,
есть содействовать распространению человеческих знаний и идей.

Истинное могущество Французской республики должно отныне состоять
в том, чтобы ей не была чужда ни одна новая идея.

Бонапарт"

Такой язык был удивителен  в устах человека, достигшего верховной
власти  одними  чисто   военными  подвигами.  Но  Наполеон  хотел
показать,  что  он  не  ослеплен  счастьем.  Для  достижения  той
возвышенной цели,  которую гений его имел уже  в виду и к которой
пылко и постоянно стремилась его мысль, ему нужно было проявить в
себе  более,  чем  полководца,  напыщенного успехами  и  готового
оценивать одни только военные достоинства и личную храбрость. Ему
нужно было, чтобы нация, над которой он хотел царствовать, видела
в нем не только  человека, способного защищать ее оружием, но еще
и такого, который бы более всякого другого умел
покровительствовать развитию ее умственных богатств.

Но  наступил  ли час  обнаружить  тайные замыслы,  питаемые им  с
самого  времени итальянской  кампании? Наполеон признал,  что час
этот  еще не  пришел,  и потому  должен был  стараться  как можно
скорее  выйти  из  бездействия,  которое  могло  если  не  совсем
уничтожить, то, по крайней мере, уменьшить славу его имени.

Таким  образом,  решение об  экспедиции  в  Египет было  принято.
Директория не противилась исполнению этого проекта, потому что ее
недальновидность,  усматривая опасности одного  только следующего