правительство обходится со мною точно так же, как с Пишегрю после
вендемьера IV года.

Прошу вас назначить кого-нибудь на мое место и дать мне отставку.
Никакая  земная  власть не  может  меня  заставить оставаться  на
службе   после   столь  явного   знака  ужасной   неблагодарности
правительства,  неблагодарности,   которой  я  вовсе  не  ожидал.
Здоровье   мое,    крайне   расстроенное,    требует   отдыха   и
спокойствия...

С давних  пор мне  вверена большая власть. Я,  при всяком случае,
употреблял ее  для блага отечества; тем  хуже для тех, которые не
верят  добродетели  и  могут  подозревать  меня.  Моя  награда  в
собственной моей совести и в суде потомства...

Верьте, что в случае  опасности я снова стану в первые ряды, чтоб
защищать свободу и конституцию III года".

Директория, находя себя не в силах открыто бороться со знаменитым
воином,   продолжала  притворяться   и  поспешила   смягчить  его
неудовольствие объяснениями и извинениями.

Наполеону  не   так  еще  надоело   быть  главнокомандующим,  как
показывал,  а  потому   он  удовольствовался  лестными  для  себя
объяснениями  и  начал  вести   частную  переписку  с  членами  и
министрами  Директории  о  случайностях  войны, условиях  мира  и
важнейших вопросах общей политики.  Он желал, чтобы по отклонении
внешних   и    внутренних   опасностей,   грозивших   республике,
правительство  приняло   меры  кротости  и  умеренности.  "Судьбы
Европы, -  писал он к Франсуа де  Невшато, - зависят от единства,
благоразумия  и силы  правительства.  Есть часть  народа, которую
должно победить  хорошими правительственными мерами... Действуйте
так, чтобы снова не погрузить нас в бурный поток революции".

В  это время  человек знаменитый,  прославившийся еще  со времени
Конституционного собрания,  и чья  известность распространилась с
той  поры но  деятельному  участию, которое  принимал он  во всех
правительственных изменениях,  доведших Францию до теперешнего ее
положения;  в  это  время,  говорю, Талейран,  всегда  скорый  на
поклонение восходящему солнцу,  стал стараться сблизиться и войти
в тесные сношения с  Наполеоном. Он написал ему несколько писем о
18  фруктидоре   и  в  каждом  нарочно   принимал  тон  поборника
революции. Любопытно  видеть, как  Талейран, который впоследствии
так деятельно содействовал новому возведению на отеческий престол
двух   ветвей   Бурбонского   дома,   и  последней   политической
приверженностью которого была, по крайней мере, по-видимому, ныне
царствующая династия;  любопытно видеть, как  этот самый Талейран
писал своему будущему императору,  этому кумиру, перед которым он
сначала  преклонял   колена:  "Определено  беспощадно  наказывать
смертью  всякого,  кто осмелится  говорить  в пользу  королевской
власти, конституций 93 года или орлеанской".

Наполеон принял  предупредительность начальника партии, которую в
ту пору называли  конституционною и дипломатическою, как человек,
имеющий в  виду приготовить опоры и  соревнователей тому великому
честолюбию, которое владело им. Он чувствовал, что час его еще не
настал,  но знал,  что он  наступит, и  старался привлечь  к себе
людей,   чтобы  располагать   ими  тогда,   когда  обстоятельства
потребуют.  Глядя на  анархию, в  которую впала Франция  прежде и
после  18 фруктидора,  на неуважение к  главным правительственным
лицам, на безнравственность одних  и на пошлость других, можно бы
подумать, что  Наполеон был слишком робок,  не особенно полагался
на влияние своего имени и на утомление партий и только откладывал
исполнение своего замысла, который впоследствии привел в действие
с таким  блистательным успехом.  Но он думал, что  ему должно еще
увеличить свою известность новыми  славными деяниями и дать время
массе  народа заскучать  под гнетом  демократии. Возможно,  что с
этих пор он начал  помышлять об экспедиции в Египет, как полагали
многие, прочитав  его прокламацию  от 16 сентября  1797 к эскадре
адмирала  Брюэса   (Brueix),  в  которой   говорит:  "Без  вашего
содействия  нам  невозможно  пронести  славу  французского  имени
дальше какого-нибудь  уголка Европы; с вами  мы переплывем моря и
водрузим знамя республики в далеких странах".

Для  исполнения  столь  обширного  замысла надобно  было  сначала
умиротворить   Европу.  Австрия,   чьи  надежды,   основанные  на
революции во Франции, были разрушены 18 фруктидором, не имела уже
прежних  причин   откладывать  заключение  мира;  но  Директория,
возгордившись  победой,   якобы  одержанной  над  роялистами,  не
показывала  миролюбивого  расположения;  однако  же  Бонапарт  не
разделял  ее воинственных  видов. Приближение зимы  заставило его
поспешить с заключением мира.  "Нужно более месяца времени, чтобы
рейнская  армия  успела  оказать  мне  помощь,  если  еще  она  в
состоянии оказать ее, - сказал он своему секретарю, - а через две
недели выпадет  снег, и дороги  сделаются непроходимыми. Кончено,
заключаю мир.  Венеция поплатится за издержки  войны и за границы
на  Рейне. А  Директория  и ораторы  пусть себе  говорят,  что им
угодно".

И  мир был  заключен  в Кампо-Формио  26 вендемьера  VI  года (17
октября  1797). Первым  его  условием было  освобождение олмюцких
пленников:  Лафайета, Латур-Мобура  и  Бюро де  Пюси. Наполеон  с
жаром  настаивал  на   этом  условии,  и  справедливость  требует
сказать,  что   в  этом   случае  он  действовал   по  инструкции
Директории.




                            ГЛАВА VI