искусством.   Надобно  же   было   чем-нибудь  кончить   все  эти
проволочки. Наполеон, разбив великолепный кабачок, поступил очень
сметливо,  и на  этот  раз его  наглость принесла  Франции больше
пользы,  чем  учтивая хитрость  какого-нибудь старого  дипломата.
Даже можно  сказать, что если он,  при теперешнем обстоятельстве,
переступил границы  всякого приличия  и всякой благопристойности,
то  сделал это  для  блага своей  родины, поспешая  с заключением
мира.

Но покуда Наполеон, оставаясь в Италии, досадовал на нескончаемую
медлительность  дипломатических  конференций,  на бездействие,  к
которому  принуждало  его  неблагорасположение  Директории, и  на
клевету, чернившую  его, существованию  Директории стало угрожать
большинство роялистов  в обоих  советах: восемнадцатое фруктидора
приближалось.

Итальянская армия, которая под знаменем республики и под командой
своего славного начальника одержала столько побед, должна была по
необходимости  обратить  на себя  внимание  обеих партий,  питать
надежды одних  и опасения  других. Наполеон, на  которого еще так
недавно клеветали обе партии,  вдруг сделался предметом их лести.
Франсуа  Дюкудрэ,  один  из  ораторов, пользовавшихся  наибольшим
влиянием  над приверженцами  законной королевской  власти, назвал
Наполеона    героем,   говоря,  что   "он  отличился   теперь  на
дипломатическом поприще так же удачно, как успел в восемь месяцев
стать наряду со всеми величайшими полководцами".

Но эти  вынужденные похвалы  не могли заглушить  криков ненависти
других роялистов.  Обри, старинный враг Наполеона, поддерживаемый
некоторыми  товарищами, громко требовал,  чтобы главнокомандующий
был отрешен и арестован. Этого было уже довольно, чтобы заставить
Наполеона пристать  к стороне Директории; но  он презирал ее и из
всех ее членов уважал  одного только человека, которого признавал
заслуги  и способности:  то был  Карно; но  Карно также  не хотел
согласиться  на конечное  ниспровержение  роялистов. Со  всем тем
размышления  о  прошлом  и   будущем  сделали  то,  что  Наполеон
поддержал Барраса, которого презирал, а не Карно, к которому имел
уважение.

Была   минута,  когда   он   почти  решился   идти  на   Париж  с
двадцатипятитысячным  корпусом;  и,  наверное,  исполнил  бы  это
намерение,  если  б  возможность  успеха осталась  в  столице  за
роялистами. Но более всего  побудила его поднять свой грозный меч
за Директорию измена ей Пишегрю, все поступки которого обличились
по   случаю   захваченных   бумаг   известного  графа   д'Антрег,
арестованного  в венецианских  владениях, отпущенного на  слово в
Милан, откуда он бежал в Швейцарию и написал жесточайший пасквиль
на  Бонапарта,   обращением  которого  с  собою   должен  бы  был
хвалиться.

Негодование главнокомандующего  возросло до высочайшей степени, и
он вполне  выразил его  в адресе, посланном  от имени итальянской
армии. "Разве дорога в Париж, - говорил он от лица своего войскам
-  труднее дороги  в Вену?..  Трепещите! От  Адижа до Рейна  и до
Парижа  один  только  шаг;  трепещите!  Мера  ваших  преступлений
исполнилась, и воздаяние за них на острие наших штыков".

Для доставки  этого адреса  Наполеон избрал Ожеро,  того из своих
генералов,  который по  своей  самостоятельности мог  скорее всех
других сделаться первым действующим лицом приближающейся развязки
и  заставить  забыть  о  главнокомандующем. Что  касается  денег,
которых  требовал  Бар-рас  через  своего секретаря  Ботто,   для
успешного действия в известный день, то Наполеон удовольствовался
одним обещанием,  но не  заплатил никогда. Впрочем,  полагаясь на
усердие и сметливость своего адъютанта Лавалетта, он послал его в
Париж для  доставки ему сведений обо  всем ходе дел, чтобы самому
быть в состоянии действовать сообразно с обстоятельствами.

С этого времени начинается связь Бонапарта с Дезе (Desaix). Дезе,
находившийся  при  рейнской  армии,  следил издали  за  подвигами
главнокомандующего  итальянской  армии, искренне  удивлялся им  и
воспользовался Леобенским перемирием, чтобы взглянуть на великого
полководца. Они  встретились, поняли и полюбили  друг друга. Раз,
беседуя наедине, Наполеон хотел  было рассказать Дезе о поступках
Пишегрю, но  Дезе отвечал: "Мы,  на Рейне, знали об  этом уже три
месяца  тому  назад.  В одном  из  фургонов,  отбитых у  генерала
Кленглена  (Klinglin), найдена  вся  переписка Пишегрю  с врагами
республики". -  "Разве Моро не известил  о том Директорию?" "Нет,
не   известил".   -   "В   деле  столь   важном   молчанье   есть
сообщничество". После  происшествий 18  фруктидора, когда Пишегрю
был  наказан ссылкою,  Моро показал  также против него;  по этому
случаю  Наполеон сказал:  "Не  доказывая на  Пишегрю ранее,  Моро
изменял  отечеству;  доказывая на  него  теперь,  он только  бьет
лежачего".

Между  тем   Директория,  счастливо   отделавшись  от  роялистов,
возвратилась  к  своей  прежней  тайной и  закоснелой  зависти  к
Наполеону. Несмотря  на то,  что из множества  полученных от него
депеш, в  которых он каждый раз  настоятельно и усиленно требовал
принятия решительных  мер, и  из которых ей  было хорошо известно
мнение главнокомандующего насчет  18 фруктидора, она распустила в
Париже  слух, который  должен был  дойти и  до армии,  что мнение
Бонапарта  насчет этих  происшествий весьма сомнительно;  и чтобы
придать  еще более  весу  такому подозрению,  Директория поручила
Ожеро уведомить циркуляром всех начальников дивизии о событиях 18
фруктидора,   что,    по   правде,   следовало   сделать   самому
главнокомандующему.  Узнав об  этом, Наполеон  поспешил высказать
свое неудовольствие и негодование.

"Положительно  можно  сказать,  -  писал  он  Директории,  -  что