В кабинете короля шла игра в жмурки. Сигизмунд-Август, король польский, с завязанными глазами гонялся за придворными дамами. В тот момент, когда архиепископ открыл дверь, король схватил в охапку пани Алоизу, полную молоденькую женщину, и стал ее целовать.
     Две другие дамы засмеялись, захлопали в ладоши и закричали:
     - Браво, браво, ваше величество!
     Увидев в дверях нахмурившего брови архиепископа в черной сутане, пани Алоиза что-то шепнула королю в самое ухо.
     Сигизмунд-Август снял повязку с глаз и с неудовольствием взглянул на вошедших.
     - Ваше величество! - сказал архиепископ, стараясь не смотреть на женщин. - Я прошу несколько минут вашего внимания.
     - Нельзя ли отложить на завтра, ваше священство? - просительно сказал король. Его длинное лицо еще больше вытянулось.
     - Никак нельзя, ваше величество. Важные государственные дела требуют немедленных действий.
     Король с сожалением посмотрел на придворных дам и вздохнул:
     - Придется нам сделать перерыв, мои прекрасные пани. Прошу вас, подождите в моей спальне... Прекрасные пани не дают мне ни за что взяться, хотя бы я и хотел, - сказал он, улыбаясь, когда женщины скрылись за дверью. - Садитесь, ваши священства, садитесь, панове.
     Он вытер вспотевший лоб кружевным платком, по-стариковски, частыми шажками подошел к бархатному креслу и с кряхтением опустился в него.
     Архиепископ сел в кресло напротив королевского, канцлер - рядом с архиепископом. Епископ краковский сел поодаль. Коронный маршал, несмотря на приглашение короля, остался стоять.
     Яков Уханский внимательно посмотрел на короля. Сигизмунду-Августу было под пятьдесят, но выглядел он почти дряхлым. Лицо нездорового, желтоватого цвета, в резких морщинах. Глаза слезились, руки заметно дрожали.
     За два последних года он постарел еще больше.
     - Ваше величество, - тихо начал архиепископ, - вы последний король из рода Ягеллонов, правившего Польшей почти два столетия. У вас нет наследников. Когда призовет вас всевышний, - архиепископ поднял глаза к потолку, - прекратится связь литовского государства с польским. Вы должны...
     - Я передал Польскому государству свои наследственные права на Литву и русские земли, - поморщился король. - Что же еще вам нужно? - Он пощипал полуседую бороду, пригладил усы.
     - Нужна уния, ваше величество, - вмешался канцлер. - Передача наследственных прав Польше оспаривается литовцами.
     - Литовцы и русские покинули сейм, и объединение опять повисло в воздухе, - сказал архиепископ. - Царь и великий князь Московии и всея Руси Иван Васильевич...
     При этих словах Сигизмунд поднял голову и блеклыми глазами уставился на архиепископа.
     - Царь? Он не царь, а князь. И почему он зовется "всея Руси"? - слабым голосом сказал король. - Я называюсь королем Польским, великим князем Литовским и Русским и имею такие же права на русские земли, как и он. Московит не по чину величает себя. Я запретил раз и навсегда называть его русским великим князем. Пусть он будет только московским.
     Архиепископ и сановники удивились столь длинному словоизлиянию короля.
     - Вы устали, ваше величество, - пожалел коронный маршал, заметив тяжелое дыхание Сигизмунда. - Вам не надо утомляться.
     - Великий князь московский, - подчинился королю архиепископ, слывший в придворных кругах тонким политиком, - хочет возвратить принадлежавшие его предкам русские города Витебск, Киев и Минск и даже всю Волынь, Подолию и Галицию. Другими словами, он требует все русские земли, входящие в Литовское княжество.
     Король поднялся с кресла. Он вспомнил разговор с Николаем Радзивиллом в Вильне.
     - Этого не допустит бог. Мало ли чего хочет московский дикарь... Я же приказал не называть его "всея Руси"...
     - Хорошо, я согласен с вами, ваше величество, но после вашей... гм... после того, как вы оставите нас навсегда, он будет иметь право на свою отчину, на все русские земли... Московит пока несокрушим. Не он, а мы хлопочем о мире. Он будет воевать, пока не вернет русские земли... Только уния, ваше величестно, может спасти нас. Объединенные силы Польши и Литвы сумеют дать отпор зазнавшемуся московиту. Ваше величество, московит и сейчас воюет ливонские земли. Если он возьмет в свои руки Ригу, поверьте, любезная вам Вильна не будет стоить и десяти грошей. Но стоит нам захватить Ливонию, и ключи от Новгорода будут здесь. - Архиепископ показал крепко сжатый кулак. - Тогда, о тогда мы задушим московского князя. Только Польша и Литва вместе могут...
     Сигизмунд-Август в гримасе раскрыл рот, показав гнилые зубы.
     - А что скажешь ты? - повернулся он к канцлеру. - Что же делать, если литовцы и русские не хотят этой унии?
     - Я не вижу иного пути, как употребление верховной власти вашего королевского величества, - твердо произнес Валента Дембинский. - Надо заставить литовцев и русских принять унию. Тогда мы разрушим нечистые замыслы московита.
     Король посмотрел на архиепископа.
     - Я согласен с канцлером, - сказал первосвященник.
     - А ты, мой маршал?
     - Надо заставить непокорных принять унию.
     - А ты? - Король обернулся к Филиппу Падневскому.
     - Я тоже согласен с канцлером, - с поклоном отозвался епископ.
     Король снова сел и опустил веки. Молчание затянулось. Вельможам показалось, что король заснул.
     Но Сигизмунд-Август наконец открыл глаза.
     - Я вижу, сам бог научает меня вести дело так, чтобы при мне состоялась уния для блага наших народов. - Он придвинул к себе золотой крест с распятием и стал шевелить губами, творя молитву.
     - Ваше величество, - растрогался архиепископ, - если вы соедините Литву с Польшей, то слава о вас пойдет по всему миру и память о великом деле вашем сохранится до тех пор, пока живет на земле хоть один истинный христианин.
     Он поклонился королю и поправил свой широкий красный пояс.
     После слов архиепископа король еще больше уверился, что совершает справедливое, богоугодное дело.
     - Как я должен поступить? - сказал он, обращаясь к канцлеру.
     Королевский вельможа словно дожидался этих слов.
     - Ваше величество, вы должны подписать универсал о навечном присоединении к польской короне русского Подляшья, Волыни и Киевщины. Надо обрезать крылья Литве, тогда она будет сговорчивей. А потом, ваше величество, вы призовете знатных лиц и государственных чиновников из этих областей и потребуете от них под присягой признать ваше решение.
     Не спуская взгляда с канцлера, король напряженно слушал.
     - А если они не согласятся признать?
     - Тогда мы договоримся с татарами. С ними и со всем польским воинством двинемся на Литву... Но они признают, они не посмеют ослушаться. Литва ослаблена войной с московитом. Надо действовать решительно, ваше величество. Если какой-нибудь каштелян <Комендант крепости.> или воевода из Волыни или Киевщины не явится по вашему приказу, вы немедленно назначьте на его место поляка, придворного вельможу. Это подействует, ваше величество, обязательно подействует.


     Советы канцлера Дембинского оказались превосходными. Когда король посадил своих придворных в Подляшье на места невыполнивших его приказ, вельможи из прочих областей стали один за другим приносить присягу. Изъявили покорность киевский воевода князь Константин Острожский, луцкий староста Корецкий, князь Вишневецкий, волынский воевода Чарторыйский...
     Принятые меры оказали свое действие и в остальном. Литва сделалась сговорчивей. Заседания Люблинского сейма возобновились. Наступило 28 июня 1569 года.
     Ровно в десять часов утра на заседание прибыл король.
     От великого Литовского княжества снова выступил с речью гетман Ян Хоткевич. Теперь он униженно просил короля и польских вельможных панов уступить литовцам хоть немного самостоятельности, хотя бы сохранить свою государственную печать.
     - Ваше королевское величество и высокие советники польской короны! - взывал Ян Хоткевич. - Умоляем вас богом, не унижайте, не делайте нас своими холопами, будьте к нам милостивы и не заставляйте нас вечно плакать. Заклинаем устроить все так, чтобы мы могли успокоить совесть, сохранить нашу добрую честь и чтобы всем нам было радостно...
     Королю было жаль литовцев, он даже прослезился. Глядя на него, трудно было поверить, что в молодости он сумел отстоять свое право жениться на Варваре Радзивилл, вопреки желанию своей непреклонной матери Боны и большинства польских вельмож. Но теперь никакие заклинания не помогали.
     Поздно вечером уния была принята подавляющим большинством собравшихся. А на следующий день в праздник апостолов Петра и Павла в люблинских костелах пели "Тебя, бога, хвалим" и ксендзы призывали народ благодарить небеса за счастливое окончание трудного и важного дела.
     В городе Люблине царило необычайное оживление. На сейм съехалась со всех сторон обширного государства польская, литовская и русская шляхта. Многие приехали вместе с женами и дочерьми. На улицах пановья хвалились яркими жупанами, дамскими нарядами, колясками, лошадьми. Во всех лавках, открытых с утра до позднего вечера, толпились люди.
     Звонили колокола в костелах, там шли молебны. Приезжим бросалось в глаза множество черных сутан, снующих по улицам. Ксендзы не теряли времени, они немало потрудились, уговаривая дворян, не согласных на унию.
     Погода стояла жаркая. Земля превратилась в камень, а дороги на четверть покрыл мягкий слой серой пыли. Зеленая листва на деревьях посерела. Люди, обливаясь потом, размазывали на лицах серую грязь.
     Первого июля все члены сейма - поляки, литовцы и русские - собрались вместе в большом зале сеймового дома. В полдень в зале появился король в сопровождении свиты и архиепископа Гнезненского.
     Собравшиеся приветствовали короля громкими возгласами.
     Сигизмунд выглядел изнуренным. Не годы, а болезнь все больше и больше подтачивала его. Морщины выделялись особенно резко, под глазами темнели отечные мешки. Казалось, что король не добредет до своего места у огромного стола с кипами бумаг. Когда он сел, в зале воцарилось молчание. Король дрожащей рукой подвинул к себе тяжелый крест с распятием и, откашлявшись, приказал читать протоколы.
     Все слушали, боясь пропустить слово.
     Когда протоколы были оглашены, наступил торжественный момент. Участники сейма стали присягать на верность государственному союзу - Речи Посполитой.
     Одними из первых поцеловали золотой крест, поднесенный архиепископом, киевский воевода Константин Острожский, князь Александр Чарторыйский, воевода Волынский и Роман Сангушко, воевода Брацлавский и Винницкий.
     Литовско-русские магнаты, отстаивая независимость своего государства, проявили мало настойчивости и были недружны в своих действиях.
     Соединение Польши и Литвы в одно государство несомненно прибавило сил. Средств на военные нужды для борьбы с московским царем, с татарами и турками стало больше. Однако в Литовском княжестве по-прежнему хорошо жили одни дворяне. Но и то не все, а только те, кто принял католичество и отрекся от своей национальности и от своего языка.
     Положение простого народа еще больше ухудшилось.
     После присоединения к Польше Киевской и Подольской земель крестьяне, очутившиеся под владычеством польских панов, стали бесправными рабами. Владельцы не только отнимали у бедного холопа все, что он зарабатывал, но и убивали его самого, когда хотели и как хотели. И крестьяне покидали насиженные места, спасались в пустынных, диких степях и у казаков в Запорожской Сечи.
     С последнего заседания Сигизмунд-Август вернулся совсем обессиленный. Придворные дамы в изящных нарядах с высокими кружевными воротниками вымыли ему руки и лицо прохладной душистой водой и принесли кубок с красным, как кровь, бургундским.
     Король отхлебнул вина и немного оживился.
     - Что будем сегодня делать, мои прекрасные пани? - сказал он, взяв за пухлую руку свою любимицу пани Алоизу.
     - Может быть, вы отдохнете, ваше величество, и будем играть в жмурки?
     Но игра не состоялась. Королю пришлось принять папского посла кардинала Коммендони.
     Кардинал торжественно поздравил Сигизмунда с объединением польской короны и Литовского княжества, а затем стал тонко поучать его, указывая на недостатки в правлении, на ослабевшую в Польше римскую церковь, на падение нравов в государстве... В конце своих наставлений он обрушился на польских вельмож.
     - Они совсем не похожи на своих предков, ваше величество, - говорил он, вздыхая. - Не на пирах за столом предки нынешних сенаторов расширяли границы государства, а подвигами воинскими, сидя на конях. Они спорили не о том, кто больше выпьет вина, а о том, кто превзойдет других на поле брани...
     Король слушал и не слушал, еле сдерживая зевоту.

Глава семнадцатая

РУЛЬ КОРАБЛЮ ДОРОГУ ПРАВИТ

     Ивану Михайловичу Висковатому не спалось. Конец июня в Москве был жарким. От утра и до вечера над городом висело густое облако пыли, поднятое колесами повозок и лошадиными копытами. По ночам дышать было нечем. Многие, спасаясь от духоты, спали в садах под открытым небом.
     Ворочаясь в жаркой постели, Иван Михайлович не мог уснуть. Его терзали беспокойные мысли о судьбах Русского государства. Ослабленная внутренними раздорами, Москва все меньше и меньше сил могла противопоставить окружавшим ее врагам. Устрашала попытка польского правительства объединить Польшу и Литву в единое государство. "Жигимонд рвется к Новгороду, - думал Висковатый. - Ливония, а затем Новгород. Король хочет отрезать Россию от западных стран и заставить ее снова вариться в собственном соку..."
     Неясные предчувствия сжимали сердце. Что-то должно произойти.
     Обдумав все, дьяк решил, что продолжать Ливонскую войну опасно и бесполезно. "Швеция из врага стала другом Польши, - думал он. - Дания вот-вот заключит мир со Швецией". Единственным козырем оставался принц Магнус, брат датского короля. С ним велись переговоры. Если Магнус согласится стать королем Ливонии и подручником царя Ивана, отношения с Данией останутся по-прежнему хорошие. Если нет, Дания присоединится к морским державам, препятствующим нарвскому плаванию. В этом случае война будет тяжела и неблагоприятна для России. "Я уверен, Магнус согласится, - думал Висковатый, - в кармане у него нет ни копейки".
     Иван Михайлович встал с постели, распахнул окно, налил из кувшина квасу, выпил, прошелся взад и вперед по комнате.
     "И, как назло, - продолжал он размышлять, - на юге сгустились грозовые тучи. Чем кончится турецкий поход на Астрахань, знает один бог. Султан Селим расчищает себе путь в Персию... Только смерть короля Жигимонда сможет развязать нам руки. Ах, если бы так случилось! Из Польши сообщали много раз о близкой его кончине. Но ведь он может жить еще много лет!.."
     Промаявшись в тревожных мыслях всю ночь, канцлер встал еще до восхода солнца и, одевшись, потребовал коня. Вместе с верным слугой Митяем они спустились с пригорка к низкому песчаному берегу реки Москвы. Иван Михайлович смыл липкий пот, освежился в прозрачной, прохладной воде. Через час Висковатый был в Кремле у дверей своего приказа - высокого бревенчатого дома, стоявшего напротив царского дворца. Государя в Москве не было, он жил в Александровой слободе, и дьяк чувствовал себя свободнее. Когда царь находился в Москве, бояре и думные дьяки съезжались во дворец сразу же по восходу солнца. Во дворце вельможи часами дожидались в приемной царского вызова. К обедне шли вместе с государем и только из церкви возвращались домой. С первым ударом церковных колоколов к вечерне все снова собирались в государевых палатах и оставались там еще часа два или три. Другими словами, времени на работу оставалось мало, приходилось задерживаться в приказах допоздна.
     Думного дьяка Висковатого иноземцы недаром называли канцлером Русского государства. Пожалованный царем Иваном в 1561 году хранителем государственной печати, он по-прежнему оставался во главе внешней политики. Хранитель печати - высокая должность. Он был самым близким к царю человеком. И царь Иван говорил, что он любит его, как самого себя. Свою верность царской семье Иван Михайлович доказал в тяжкое время, пятнадцать лет тому назад. Царь Иван был болен, и престол под ним шатался. В ожидании смерти царь назначил наследником сына - младенца Дмитрия. Вельможи колебались, многие желали видеть царем князя Владимира Старицкого и не хотели присягать "пеленочнику".
     Иван Висковатый первый принял присягу царственному младенцу и держал крест, на котором клялись бояре и князья. Он рисковал многим. Если бы сторонники Старицкого одержали верх, ему бы головы не сносить.
     По характеру Висковатый крут и упрям. Он всегда говорил, что думал, даже царю Ивану, а на это решался далеко не всякий.
     Иногда при приеме иноземных послов Иван Михайлович говорил речь от имени царя. Он готовил все бумаги, носившие царскую печать. Царь обращался к нему за советом по всем делам государства.
     В течение многих лет дьяк решительно отстаивал войну за Ливонию, за обладание морским побережьем и считал необходимым для России вести независимую политику, подчиненную национальным интересам.
     У многих на памяти был отказ Ивана Висковатого ходить "за кресты". Участие в крестных ходах, отнимавших много времени, было обязательным для всех думных и дворовых людей. Глядя на Висковатого, стали отказываться, ссылаясь на дела, и другие. Царь Иван, несмотря на жалобы духовенства, не стал вмешиваться...
     Не очень-то признавал Иван Михайлович необходимость церковных постов. "Не ест мяса в понедельник боярин, а на винопитии сидит целый день, - говорил он друзьям. - А лишнее винопитие причина всякому злу. От мясоедения ничего такого не бывает".
     Первым пришел в приказ к Висковатому дьяк земского двора Иван Мятелев, ведающий надзором за порядками в столице.
     Заразная, прилипчивая болезнь гуляла по московским областям. В лето она еще больше усилилась. Вокруг Москвы стояли заставы. Стрельцам был отдан строгий приказ никого не пускать в столицу.
     - На Тверской улице двое умерли и у Кузнецкого моста двое, - бубнил Иван Мятелев. - И больные есть. Во всех домах, где занедужили, я велел двери гвоздями забить. У домов стражу поставил.