- Замолчи, князь. Не потерплю в моем доме непристойные речи...
     - Хогошо, боягин, знаю, ты вегный цагский слуга... Ты послушай, а потом, ежели хочешь, донеси Ивашке, пусть с меня с живого шкугу спустят.
     Иван Петрович Федоров, один из самых умных людей, стоявших во главе Русского государства, не знал, что и думать. Вяземскому он не верил. В то же время он понимал, что князь не может надеяться провести его как воробья на мякине. И боярин решил слушать.
     - Я человек пгямой, - продолжал Вяземский, - и пгямо тебе говогю - будь цагем на Гуси.
     - Ты что, Афанасий Иванович? - еле выговорил Федоров.
     - Подожди, не пегебивай. Как конюший, ты пегвый и чином и честью в госудагстве после цагя. Кому быть новым цагем, ежели стагый помге? Иному быть некому, кгоме кенюшего. Учинили бы мы тебя цагем и без выбигания.
     На побледневшем лице Федорова застыл испуг. Он хотел что-то возразить, но Вяземский опять не дал.
     - Я сам пгикончу безумца, - сказал он, поднявшись со скамьи и понизив голос, - только согласие дай. Дгугого цагя мне не надо. Цагевич Иван недалеко ушел от отца. А Володька Стагицкий гедьки гнилой не стоит, - презрительно добавил князь. - Напгасно около него бояге ходят.
     Иван Петрович больше ни на что не надеялся. Если он, боярин Федоров, донесет царю на опричника, царь не поверит и казнит, а если не донесет и Вяземский сам скажет - все равно смерть.
     - Князь, я не слышал твоих речей, - произнес он с мольбой. - Пожалей, не губи. Если богатства моего хочешь, возьми, все отдам.
     - Эх, боягин, не вегишь ты мне, - с горечью продолжал Вяземский, - а я ведь пгавду говогил. Подумай, тги дня тебе даю. Откажешь ежели, тогда бегегись... Спасибо за хлеб да соль. Завтга у цагя увидимся. Пгиказал он тебе к обеду пожаловать.
     Иван Петрович проводил царского опричника до крыльца и пошел в опочивальню жены. У него подкашивались ноги.
     - Машенька, - сказал он, - смерть моя пришла. - И заплакал.
     Успокоившись, он рассказал жене о странных и страшных словах Вяземского.
     - Поезжай немедля к митрополиту и все ему поведай, может быть, он поможет, - посоветовала жена. - На него вся надежда.
     Около полуночи конюший Федоров в сопровождении слуг проехал под воротами Фроловской башни. По Кремлю шла мощенная вершковыми досками улица до каменного Успенского собора. Недалеко от него виднелись ворота владычного двора с иконой и деревянным резным крестом. У ворот, бросив поводья слуге, боярин спешился и ударил в небольшой бронзовый колокол. Владычный двор, отгороженный от царского высоким деревянным забором, представлял собой маленький городок, похожий на царский. Однако он был гораздо беднее.
     Задняя келья владычных покоев служила спальней. Постель митрополиту готовили на одной из широких скамей, приделанных к стенам. А утром слуги уносили белье в кладовую. Здесь же хранилась библиотека и служебная переписка. Трапезовать владыка садился в той же спальне.
     Митрополичий слуга провел боярина через обширные сени, служившие для бесед с простым народом. Они миновали крестовую с высоким, до потолка, киотом. Перед старинными иконами в чеканных золотых ризах и дорогих окладах горели лампады. В поставце лежали церковные и богослужебные книги в тяжелых переплетах и рукописи.
     Митрополит Филипп, а в миру Федор Степанович Колычев, принадлежал к старому боярскому роду Колычевых. В детстве он получил хорошее образование, а будучи игуменом Соловецкого монастыря, показал себя предприимчивым хозяином, умножившим монастырское богатство.
     Боярина Федорова митрополит принял в задней келье. Он, как показалось Ивану Петровичу, поседел еще больше. На умном лице искрились серые живые глаза. Он внимательно слушал боярина, сидя на скамье, упершись руками на посох и положив на них подбородок.
     Иван Петрович без утайки все рассказал владыке. И о челобитной грамоте князю Старицкому, и о приговоре бояр предать смерти царя Ивана, и о приезде Ивана Козлова с письмами польского короля Сигизмунда.
     - Значит, ты выдать ляхам царя Ивана отказался? А Ивана Козлова отправил с приставами в Москву?
     - Такое, святой отче.
     - Хорошо сделал, боярин.
     - Что же дальше, святой отче? Если царь опришнину не отставит, а наша челобитная князю Старицкому попадет в царские руки, много крови прольется. Грамоту я надежному человеку отдал - князю Ивану Мстиславскому. Он посулился все сделать.
     - Ты думаешь, князь Мстиславский надежный человек?
     - Думаю тако, святой отец.
     Митрополит не стал возражать.
     - Не будет у царя скоро верных слуг, готовых за Русскую землю голову сложить. Много воевод в застенках у Малюты Скуратова... Нельзя, владыка, терпеть опришнину. Обнищает Русь, обезлюдеет. Многие в Литву и в другие страны бегут, и казнями того не остановить.
     Федоров замолчал и сидел, устремив взгляд на трепетное пламя свечи.
     - Что еще ты хотел мне сказать, боярин?
     - Поздно вечером ко мне князь Вяземский, царский любимец, приехал. Наговорил мне такого, что до сих пор голова кругом идет.
     Иван Петрович подробно рассказал владыке о беседе с Афанасием Вяземским.
     - Загадал загадку. Неспроста князь Вяземский к тебе пожаловал. Ты думаешь, проверить тебя хотел? Может быть, так, а может быть, иначе. Царь-то и вправду не в своем уме и многим оскомину набил. Правда твоя, от княжеских словес голова кругом пойдет. Разузнаю завтра, в чем суть.
     Митрополит горестно задумался. Православная церковь переживала тяжкое время. Страшная ржа разъедала ее изнутри. Соблазны губили духовенство. Что творится в монастырях? Люди ищут в них не спасение души, а телесного покоя и наслаждения. Архимандриты <Настоятель монастыря.> и игумены не знают братской трапезы, угощая друзей в своих кельях. Иноки и инокини <Монахи и монахини.>, не стыдясь, моются вместе в банях. Пьяные попы на соблазн прихожанам ругаются и дерутся. Глядя на них, миряне не оказывают уважения к церкви: входят в храм в шапках, смеются, перебраниваются. Нередко во время божественного пения можно услышать срамные слова. Благочестие падает все ниже и ниже. Среди горожан и крестьян все больше людей нарушают церковные законы, божественные заповеди. Многие впадают в неверие и язычество...
     Церкви тяжело под рукой царя. Он зарится на церковные богатства. Добрую половину ратников в царское войско и сейчас посылает церковь. А дальше будет еще хуже. И земли церковные скоро царь отберет.
     Мерзкие дела царя, злодейства опричников стали известны народу. Скоро убийство не станет почитаться народом за грех. А мы, духовные пастыри, должны называть его помазанником божьим и звать людей к послушанию и любви. Как же нам проповедовать слово божье?
     - Осенью слух среди бояр пошел - хочет-де царь постричься в монастырь Кирилло-Белозерский, а еще будто отъехать хочет к аглицкой королеве Елизавете всей царской семьей, - вновь заговорил митрополит. - Правда ли тако, не знаю... Ты говоришь, царь не Рюрикова корня, а сын князя Овчины-Оболенского? Трудно сие доказать. А хотя бы и так. Разве тебе не все едино? Лишь бы смуты в государстве не было... А князю Вяземскому, может, и на самом деле все опротивело, Володимиру Старицкому он не верит, а ты ему нравишься - умный, справедливый человек. И на Малюту Скуратова, зятька своего, надеется, думает, не продаст... Теперь послушай, - владыка стал говорить тише, - воевода Алферьев под пыткой показал, будто ты хочешь царя со всем семейством силой захватить и передать литовскому королю. Будто и слуги твои про заговор знают. И еще скажу: недавно на царском совете воевода Иван Колычев убил сына Василия и сам себя убил. Колычевы у тебя на охоте были?
     - Были Колычевы, святой отец.
     Боярин Федоров бросился на колени перед владыкой.
     - Заступись, не то все погибнем и Русскую землю погубим. Не за себя прошу. За Русь!
     - Встань, Иван Петрович, - тихо сказал Филипп, стараясь приподнять грузного боярина, - садись сюда. - Он положил сухонькую ладонь на широкую лавку.
     Повинуясь владыке, Федоров медленно поднялся с колен и сел. Взглянув в лицо боярину, митрополит заметил на глазах у него слезы.
     - Иван Петрович, успокой свою душу. Бог не допустит погибели нашей... Я дал клятву царю не вступаться против опричнины. Но молчать я больше не буду, молчание - еще больший грех. Я должен сказать, что думает церковь. Может быть, это остановит царя, поможет ему освободиться от дурмана. Как я совершу, не знаю пока. Но чаша терпения переполнилась, а конца злодействам не видно. Будь готов к худшему, - продолжал владыка. - Я заступлюсь, но может и не внять царь моим словам. Отпускаю тебе грехи, боярин Иван.
     Митрополит перекрестил Федорова.
     Иван Петрович поцеловал руку святителя.


     На запад от берега реки Неглинки, на расстоянии ружейного выстрела от Кремля, высились стены нового опричного дворца. Стены толстые, каменные, высотой в три сажени. В крепость вели трое ворот, обшитых жестью и окованных железными полосами. На воротах изображены львы и двуглавый орел с распростертыми крыльями. Восточные ворота открывались только перед царем. Ни князья, ни бояре не могли проходить через эти ворота. За стенами виднелись высокие постройки с островерхими крышами и со шпилями. И на шпилях черные двуглавые орлы. Площадь двора для сухости засыпана на локоть белым речным песком <Крепость находилась примерно на месте Румянцевского дворца, ныне Государственной библиотеки им. В. И. Ленина.>.
     Иван Петрович Федоров с другими земскими боярами, приглашенными царем на званый обед, прошел в крепость через северные ворота. Боярам бросилось в глаза большое число хорошо одетых и вооруженных опричников, стоявших по всем углам. У главного крыльца бояр окружили десятка два стрельцов с секирами и в праздничных кафтанах. В начальниках у них состоял известный опричник Василий Грязной. Поднявшись по крутым ступеням крыльца, бояре и стрельцы вошли во дворец.
     Не совсем в своей тарелке чувствовали себя званые гости. Все здесь было необычно и вызывало изумление. В городе ходили слухи, что земские бояре, выполняя приказ царя, денег на постройку не жалели и дворцовые палаты отделали с роскошью.
     Когда стрельцы повели бояр по узкой каменной лестнице куда-то вниз, они, зная злобный и мстительный характер царя, беспокойно завертели головами.
     Запахло сыростью. Тихо открылась перед ними тяжелая железная дверь, потом еще одна. Вскоре они оказались в подземелье, сложенном из обожженного кирпича. Дневной свет скупо просачивался сверху сквозь узкие продолговатые отверстия в кирпичной кладке.
     Стрельцы подожгли факелы. Затрещала смола, и пламя осветило стены подземелья. В глубине виднелось какое-то темное пятно. Бояре долго не могли понять, что же это такое.
     Василий Грязной указал на непонятный предмет пальцем.
     - Воевода Федор Пастухов. Заполонен ляхами в Изборске и выкуплен великим государем. Не умел воевода ни крепости, ни самого себя защитить от ляхов и литовцев. Великий государь повелел своим людям расстрелять его из луков, чтоб другим не повадно было.
     Теперь бояре поняли. Воевода был привязан к столбу. От множества стрел, вонзившихся в голое тело, он стал похожим на огромного ежа.
     - Изменник, предатель, - громко продолжал опричник, - получил по заслугам, теперь его съедят собаки.
     Бояре молча переглянулись. Все они знали Федора Пастухова, храброго воина и опытного воеводу. Они вспомнили, сколько врагов, ступивших на Русскую землю, он уничтожил, сколько выиграл битв и сколько взял крепостей.
     Василий Грязной приказал открыть следующую дверь. Каменный пол второго подземелья был сырой и скользкий. В некоторых местах сапоги хлюпали в жидкости. Когда стрельцы принесли факелы, на лицах бояр отразились ужас и отвращение: весь пол был залит кровью. Посредине лежала куча человеческих тел, изрубленных в куски.
     - Сегодня эту падаль вывезут за крепостные стены - пусть лакомятся собаки, - плюнув на трупы, изрек опричник. - Здесь восемьдесят семь человек сложили свои головы. Изменники хотели ворожбой и наговорами испортить здоровье великого государя, пусть будут они прокляты.
     От приторного запаха крови Иван Петрович стал задыхаться. У него закружилась голова, он дрожал то ли от холода, то ли от виденного. Наверно, он не выдержал бы пытки и потерял сознание, но стрельцы вовремя открыли дверь ведущую во дворец. Пахнуло свежим воздухом, теплом.
     Василий Грязной заставил бояр вытереть ноги о половичок и повел их по переходам. На деревянных стенах с обеих сторон очень похоже были вырезаны дубовые ветки с листьями и желудями. Большие окна дворцовых переходов пропускали много света. Бояре снова увидели солнце, вытерли потные лбы и облегченно вздохнули. В столовой палате обед уже начался. Царь Иван сидел с непокрытой головой на своем месте у стены с нарисованной на ней картиной Страшного суда. Справа на скамье лежала его остроконечная шапка. Свой посох он прислонил к спинке резного кресла.
     Боярин Федоров с другими земцами-боярами поклонились царю. В это время он отрезал кусок жареного лебедя и, сунув его в рот, стал жевать, быстро двигая челюстями. Не переставая жевать, великий государь указал боярам рукой на свободные места. Земцы уселись за стол, уставленный чашами с кислым молоком, солеными огурцами и грушами. Слуги в терликах <Длинный кафтан с короткими рукавами.> из зеленого шелка принесли на тарелках куски жареной птицы, наполнили кубки красным греческим вином.
     Царь взял в левую руку серебряный кубок и перекрестился. Как только он поднес его к губам, все гости, желая ему здоровья, дружно встали. Выпив вино, он поставил кубок и кивком поблагодарил за честь.
     Каждый раз, перед тем как отведать от какого-нибудь блюда или выпить вина, царь Иван закрывал глаза и крестился.
     Через час гости насытились и изрядно выпили. Пошли хмельные шумные речи. Боярин Федоров искоса рассматривал убранство новой столовой палаты. Деревянный потолок с продольными балками украшен резьбой. Резьба покрывала оконные и дверные наличники. А пол был выложен дубовыми брусками и раскрашен в черные и зеленые квадраты. Он не заметил, как царь подозвал одного из стольников <Придворный, прислуживающий за царским столом.> и дал ему большой ломоть хлеба.
     - Боярин Иван Петрович Федоров! - раздался голос у него над ухом. - Великий государь Иван Васильевич, божьей милостью царь и государь всея Руси, делает тебе милость - посылает хлеб со своего стола.
     Боярин Федоров поднялся с места и молча выслушал слова стольника. Он принял хлеб, поклоном поблагодарил царя, а затем поклонился на все стороны.
     Одарить хлебом со своего стола была большая царская милость. Однако Иван Петрович не обрадовался и ждал беды. Он видел со всех сторон завистливые, насмешливые и сочувственные взгляды.
     - Боярин Иван Петрович Федоров! - снова неожиданно раздалось над ухом. - Великий государь желает говорить с тобой.
     Боярин встал и поспешил за придворным. Разговоры за столами затихли.
     - Я вызвал тебя, слугу своего, из Полоцка, чтобы дать другое место, - сказал царь, пристально взглянув на боярина.
     - Твоя воля, великий государь.
     - Я назначаю тебя осадным воеводой в город Коломну. Воевал с литовцами, будешь воевать с татарами.
     - Благодарю за милость, великий государь.
     - Погоди... ты мне должен двадцать пять тысяч рублей. Я хочу их получить завтра! - Царь, не отрывая глаз, продолжал смотреть на боярина.
     - Все мое достояние принадлежит тебе, великий государь, - поклонился Иван Петрович, не выразив удивления.
     - Добро... Ты видел, как я благодарю изменников? - неожиданно пронзительным голосом сказал царь, и лицо его приняло другое, хищное выражение.
     - Я видел, великий государь. - Боярин Федоров понял, что царь Иван многое знает и ничего хорошего ждать от него не приходится.
     - Добро, - опять сказал царь, - иди веселись, у нас в новом опричном дворце должно всем веселиться за обедом... Здоров ли ты, Иване? - спросил он, заметив необычную бледность боярина.
     - Спасибо, государь, здоров.
     - Ступай.
     Вернувшись домой, боярин Федоров стал собираться в дорогу. С царским приказом не шутят. На следующий день, попрощавшись с боярыней и со всеми домочадцами, он выехал в Коломну, сопровождаемый небольшим отрядом верных слуг.

Глава одиннадцатая

КОГО ПРОЩАЮ, ТОГО УЖ НЕ ВИНЮ

     Весна приближалась. Огромные сосульки свисали с кремлевских крыш. Под лучами солнца снег быстро таял, оседали сугробы. На голых деревьях набухали почки.
     21 марта, в воскресенье, в древнем Успенском соборе началось торжественное служение. Владыка усердно молился на святительском месте, устремив глаза на древнюю икону спасителя. Под каменными церковными сводами душно. Горели тысячи свечей, больших и малых. От жаркого людского дыхания и свечного угара у митрополита кружилась голова.
     Сладко выводят певчие божественные мотивы. Владыка различает громоподобный бас дьякона Нифонта и тончайший голосок отрока Кириака... Вдруг до его слуха донеслись посторонние голоса, звон оружия. Плотная толпа зашевелилась. Владыка скосил глаза и увидел ненавистных опричников в черных рясах, из-под которых виднелись яркие кафтаны с золотым шитьем. Волна возмущения и гнева поднялась в душе митрополита, благостное чувство, владевшее им, испарилось. Стараясь успокоить себя, он снова стал смотреть на икону спасителя.
     Опричники проложили в толпе широкий проход к святительскому месту и выстроились рядами по обе стороны.
     Под сводами собора прозвенели удары посоха. Показалась высокая фигура царя. Осунувшийся и хмурый, он был одет, как и опричники, во все черное. Крестясь, царь быстрым шагом подошел к возвышению и, склонив голову, молча ждал благословения.
     Митрополит, словно не замечая царя, не отводил глаз от образа. Бледное лицо его стало еще бледнее.
     Царь три раза преклонял голову, но митрополит не обернулся.
     - Владыко святый! Благочестивый государь, царь Иван Васильевич всея Руси требует твоего благословения, - приблизясь, громким шепотом сказал опричник Алексей Басманов.
     Филипп обернулся и пристально, будто не узнавая, стал рассматривать царя, обряженного в странную, непристойную ему одежду.
     Губы митрополита крепко сжались. Он вспомнил обиды, нанесенные царской рукой его родичам и близким. Перед глазами возникли церковные иерархи, над которыми издевался царь, словно над своими холопами. Владыка вспомнил ночной разговор с боярином Федоровым. "Буду молчать - царь и церковь христову ограбит и сделает своей служанкой... Я должен сказать, что думаю. Ежели буду говорить в храме, он не посмеет остановить. А потом пусть делает со мной что хочет".