так  слышал,  что  князь-кесарь  и  по  сей  день  азовских стрельцов своими
палачами пытает...
     - Об сем нам не знать! - хмуро оборвал Меншиков.
     - Да вишь - знаем.
     - А знаешь, так и помалкивай...
     Измайлов, отхлебывая кофей, говорил:
     - Кто  только  в  Московию не едет, кого только черти не несут, господи
ты  боже  мой!  Приедет ко мне в Копенгагене, я ему пасс не дам, он на Кукуй
челобитную.  Мне письмо: гей, гей, Измайлов, больно умен, собачий сын, стал.
А  мне-то  там в Дании, небось, виднее? Приходит за пассом, словно датчанин,
честь честью, а мне ведомо, что швед он, а не датчанин...
     - Откуда ведомо? - спросил Апраксин.
     Измайлов тонко на него посмотрел, ответил с легкой усмешкой:
     - Везде русские люди есть, Федор Матвеевич, на них только и надеюсь.
     Он оглядел лица друзей, заговорил жестко:
     - Думал,  Нарва  научит.  По  сей  день  в ушах у меня стон солдатский:
"Изменили  немцы,  изменили  немцы, к шведу уходят". Я тогда с шереметевской
конницей  был,  от  сего крика последние силы нас оставили. И тут налетел на
меня,  будь  он  вовеки  проклят, де Кроа. Вьюга метет, обознался, что ли, -
спрашивает,  где  король  Карл.  По-немецки  спрашивает. Я света не взвидел,
палашом  его  стал  стегать, да что ему - он в латах, только палаш сломал...
Нет,  не  научила  Нарва.  Никому  не  велено  отказывать, всем пассы давать
надобно.  И, господи преблагий, - вор, тать, ничего не умеет, по роже видно,
каким  миром  мазан,  ей-ей  не  вру.  Один  пришел  в  посольство - ларец с
чернильницей украл. Вот и давай такому пасс. Не дал, нынче буду в ответе...
     Александр  Данилович  с  грохотом  отодвинул кресло, прошел по горнице,
посулил:
     - Нынче    не    тебе   одному   в   ответе   быть,   Сильвестру   тож.
Негоциант-шхипер,   что  в  город  Архангельский  морем  приходил,  Уркварт,
толстоморденький  эдакой,  -  не  запамятовал,  Сильвестр?  Вы  с Федором не
велели ему более в Двину хаживать...
     Апраксин и Сильвестр Петрович быстро переглянулись.
     - Ну, помню Уркварта! - сказал Иевлев.
     - Коли забыли, - нынче бы Петр Алексеевич напомнил. Зело гневен...
     - Да за что?
     - А  за  то,  Сильвеструшка,  что  давеча  посол  аглицкий челобитную в
Посольский  приказ  отослал  на  бесчестье  и  поношение  негоциантских прав
шхипера Уркварта...
     Сильвестр Петрович помолчал, подумал, потом поднялся из-за стола:
     - Посол  аглицкий?  И  что  это  все  англичане  за  шведских  подсылов
вступаются? Ну, да чему быть - того не миновать. Поеду!
     Апраксин  тоже  встал.  Стал  собирать раскиданные с вечера корабельные
чертежи.  Меншиков  насупившись  ходил из угла в угол. Шагов его по ковру не
было   слышно.  Двое  слуг  неподвижно  ждали,  готовые  одевать  Александра
Даниловича.  Измайлов сидел у стола, шевеля губами, разбирал какие-то слова,
написанные на узком листке бумаги.
     - Напоишь  меня нынче допьяна, - сказал он вдруг Иевлеву. - Вон он твой
Уркварт  -  муж наидостойнейший. В экспедиции, что Карла шведский готовит на
Архангельск, назначен капитаном корабля Ян?
     - Ян Уркварт! - подтвердил Сильвестр Петрович.
     - Ян  Уркварт!  -  повторил  Измайлов.  -  Старый военного корабельного
флоту  офицер,  родом  из  аглицких  немцев,  на шведской королевской службе
тринадцать годов...
     - Ей-ей? - воскликнул Апраксин.
     - Сей  листок,  -  сказал  торжественно  Измайлов,  и  толстое,  всегда
веселое  лицо  его  сделалось  строгим  и даже суровым, - сей листок получен
мною  еще  в  Копенгагене  от  верного  человека,  русского родом и русского
сердцем,  много  годов живущего в Стокгольме. Сей муж, кому Русь ничем иным,
кроме  как  монументом,  поклониться  не может за бесчисленные и славные его
геройства,  столь  храбр,  что даже к нашему Андрюше Хилкову в его заточение
хаживает и тайные письма от него и ему носит...
     - Да  кто  же  он?  - нетерпеливо спросил Меншиков. - Как звать-то сего
мужа?
     - Имя  его  я только лишь одному человеку назову, - ответил Измайлов. -
Да  и  то не во дворце, а в чистом поле. Да ты не серчай, Александр Данилыч,
что тебе в имени прибытку?
     Меншиков  махнул  рукой,  не  обиделся.  Измайлов, отчеркивая на листке
твердым ногтем, бегло читал тайнопись:
     - Главноначальствующий   шаутбенахт   Юленшерна.  Стар,  опытен,  смел,
жесток,  неколебим  в сражении. Командир абордажной и пешей команд - Джеймс,
сдался  под  Нарвою,  был  в России. Командир флагманского корабля - Уркварт
Ян, бывал в Архангельске не один раз, опытный мореход...
     Измайлов  бережно спрятал листок, хлопнул Иевлева по плечу, посоветовал
весело:
     - Не  робей,  Еремей!  Где  наша  не пропадала, ан все жива. Отобьемся.
Оставим аглицкого посла в дураках.
     Карета  уже  дожидалась,  шестерка  серых  в яблоках дорогих коней била
копытами.  Александр Данилович нарочно малость помедлил, чтобы гости оценили
павлиньи   султаны   на   головах  лошадей,  бархатные,  в  жемчугах,  шлеи,
серебряные  тяжелые кисти, малые, изукрашенные золотым шитьем седелки. Гости
оценили,  Александр  Данилович  смешно сложил губы трубочкой, пригорюнился в
шутку:
     - Ай,  тяжелое  мне  нравоучение  за  нее,  за упряжечку, было! Ай, век
помнить буду...
     - Палкой бил? - давясь смехом, спросил Апраксин.
     - И ногами, и палкой, и глобусом медным...
     - Глобусом?
     Меншиков кивнул.
     - Глобусом.  А  грех-то  велик  ли?  Истинно  птичий.  Купцы запряжку с
каретой поднесли...
     Он покрутил головой, хохотнул и, залезая в карету, пожаловался:
     - Мне  дарят,  а  он  дерется. По сей день не простил. При нем в карете
сей не езжу. Нынче для милых дружков...
     Шестерка  взяла с места рысью, угрожающе запела труба форейтора, карета
мягко  закачалась  на сильных упругих рессорах, с криками "пади, гей, пади!"
вперед  побежали  скороходы  в  лазоревых кафтанах, в сафьяновых сапожках, в
шапочках  с  перышками.  Александр  Данилович  откинулся на подушках, сладко
зажмурился, сказал со вздохом:
     - Грешен,  а  люблю  добрую  езду.  Может,  кровь  во  мне  играет? Как
думаешь, Сильвестр Петрович? Батька-то - конюх, оттудова оно, что ли?