бомбардир,  те  челобитные  и не носил. Будто он всех на работы погнал, даже
ангельского  чина  не  пощадил.  Великий,  дескать, грех, быть ему преданным
анафеме...
     Царь засмеялся, хлопнул Иевлева по плечу, сказал басом:
     - В  том  не  сумлевайся,  Сильвестр! Сей великий грех я на себя приму,
отмолю   тебя.   Я,   братики,   на   сии   ответы   пред  господом  помазан
константинопольским  патриархом.  Чтобы  на  работы  все  шли,  нам не токмо
монаси  работают, но и бабы-черноризки, им трудиться в поте лица своего куда
как  лучше,  нежели беса тешить. А службы церковные служить успеется, так им
и говори, своим монасям. Афанасий наш что?
     Сильвестр  Петрович  рассказал  про  Афанасия,  про  то, что послал ему
Ньютоновы  книги,  про  то,  как  усовещал  архиепископ  раскольника Федосея
Кузнеца.
     - Усовестил?
     - До  масленой  сей  Кузнец держался, все смерти ждал, а на первый день
масленой  велел подать себе чарку водки, выпил, понюхал рукав и пошел ко мне
на Пушечный двор пушки лить.
     - Хорош мастер?
     - Злой до работы, умелец предивный! - ответил Сильвестр Петрович.
     Петр хохотнул весело, сказал:
     - Хорош  мужик Афанасий, зело хорош. Был бы он помоложе, я бы Алексашку
в  тычки  прогнал  обратно  -  пирогами с зайчатиной торговать, а Афанасия -
сюда. За ним спокойнее, верно, Данилыч?
     - Для  чего  пирогами?  -  раскуривая  трубку,  сказал Меншиков. - Я бы
тогда в архиепископы подался. Тоже не бедно, я чай, живут...
     Так,  за  шутками  и  делом прошел день, наступили сумерки, засинели за
окнами  дворцового  покоя.  Покуда  Сильвестр  Петрович грифелем на аспидной
доске  чертил фарватер Двины и толковал путь, которым шведская эскадра будет
идти  к  Архангельску,  -  царский  повар  Фельтен  принес большую сковороду
яишни-скородумки,  оловянные  чарки на подносе, жбанчик с водкой. Петр выпил
первым,  хорошо  крякнул,  ложкой  стал есть яишню, было видно, что он очень
голоден.  И  опять Иевлев удивился, как порушен обряд застолья, начавшийся с
византийских  императоров.  Сидят  пять  мужиков,  скребут ложкой яишню, а в
воздухе  дворцового  древнего  покоя  еще  пахнет  едва  уловимо благолепием
росного  ладана,  старым  воском,  духовитым  теплом,  что  когда-то  шел от
муравленых  печей.  И  кажется,  что  все  нынешнее сон, игра детская, как в
давние-давние  годы,  когда  шумели  потешные  в  Грановитой  или  Крестовой
палатах  и  в испуге замирали: вдруг появится клобук, иссохший палец сердито
погрозит - киш, нечестивцы, киш...
     - Гей,  Фельтен,  еще  яишни!  -  крикнул  Петр. Налил по второй чарке;
близко глядя на Иевлева, сказал:
     - Ну,  Сильвестр, будь здрав! Хорошо делаешь, ругать не за что. Трудясь
над  работой  своей,  думай:  не  один  Архангельск  берегу,  не в нем одном
первопричина пролития крови...
     Жестом поманил к себе всех сразу, хитро подмигнул.
     Апраксин,  Измайлов,  Меншиков,  Сильвестр  Петрович наклонились ближе.
Усы царя угрожающе шевельнулись:
     - Ну, ежели разболтаете!
     И тотчас же смягчился:
     - Не  мальчишки,  я чай, мужи государственные, а все глядишь - кто и не
удержится...
     Александр  Данилович  прижал  кулаки к груди, страшно забожился, что-де
не  видеть  ему  света  божья,  умереть поганой смертью. Петр не дал кончить
божбы, перебил:
     - Подай грифель!
     Измайлов  подвинул  шандал  ближе.  Царь, покусывая губы, быстро, криво
выводил  на  аспидной  доске  линии,  ставил  кружочки.  Сильвестр Петрович,
вглядываясь  до  боли  в глазах, узнавал Архангельск, Белое море, Соловецкие
острова,  берег,  деревеньку  Нюхчу.  От  Архангельска  к  Соловкам побежали
гонкие дорожки. Петр, торопясь, говорил:
     - Флотом,  что  построен  на Вавчуге и в Соломбале, пойдем в монастырь,
якобы  для  молитвы.  Сопровождать нас по чину будут солдаты немалым числом;
подсылы  да  пенюары  предположат,  что  отбыли  мы  кланяться  святым мощам
преподобных  Зосимы  и Савватия. Отсюда же, из Соловецкой обители, как белые
ночи сойдут, отправимся на Усолье Нюхоцкое - вот оно, на берегу.
     Петр грифелем показал, где находится Усолье Нюхоцкое.
     - Отсюда   на   Пул-озеро  через  болота  новыми  дорогами...  Далее  к
Вожмосалме...  Будут с нами два фрегата, здесь те фрегаты спустим и водою по
Выг-озеру  и  по  реке  Выгу  на  деревню  Телейкину.  Речки  тут - Мурома и
Мягкозерская... Далее болотами и лесами на Повенец...
     - Нотебург! - воскликнул Сильвестр Петрович.
     - Догадался!  - усмехнувшись, ответил Петр. - Истинно Нотебург, древний
новгородский  Орешек,  наш Орешек, прадедов наших. Коли раскусим сей орешек,
быть нам твердою ногою навечно на Балтике...
     - Ниеншанц еще! - сказал Апраксин.
     - Многое  еще  чего, - стирая ладонью чертеж с аспидной доски, произнес
Петр,  - многое, да все наше, и Копорье, и Ям, и Корела, и Ивангород. Стеною
шведы  стали  на  Балтике, а нынче еще и Архангельск возжелали закрыть. То -
не сбудется. Брат наш Карл все мечтает быть Александром, но я не Дарий...
     Короткая усмешка тронула его губы, глаза заблестели, он спросил:
     - Можно ли так рассуждать после Нарвы?
     И сам себе ответил:
     - После  нее  так и рассуждаем! Кто видел, как полки наши стояли в каре
и,  оградив себя артиллерийскими повозками, отбивали атаки шведов, тот иначе
рассуждать  не  может. Кто видел, как преображенцы наши с семеновцами из сей
несчастной  баталии  выходили, тот по прошествии времени ни об чем ином, как
о  виктории,  и  помыслить  не  смеет.  За нее и выпьем чарку, да и к Москве
пора...
     Чарки  слабо  звякнули  над  столом,  над сковородой с остатками яишни.
Выпив, Петр быстро спросил:
     - А что, Сильвестр? Может, послать тебе Данилыча в помощь?
     Меншиков обрадовался, зашептал Иевлеву в ухо:
     - Проси,  проси,  наделаем  там  Карле горя, узнает, почем русское лихо
ныне ходит. Проси, мы такого там натворим...
     Но Петр раздумал:
     - Управишься с Афанасием, Данилыч тут надобен.
     - То-то,  что  надобен,  - проворчал Меншиков. - А все грозятся в тычки
меня прогнать...
     Когда  совсем  смерклось,  поехали  верхами в Москву. Карета Александра
Даниловича  тащилась  далеко  сзади  кружною  дорогою, кучеру было велено не