попадаться на глаза Петру Алексеевичу...
     Царь  был  тих,  задумчив,  молча оглядывал задремавшие в дымке ночного
тумана  густые подмосковные рощи. У рогатки сам проверил караулы, басом, без
злобы   пожурил   за   что-то   офицера-караульщика.   Покуда   тот   длинно
оправдывался, Апраксин говорил Иевлеву:
     - С  мыслями никак не соберусь. Шутка ли - Нотебург, Ниеншанц, Балтика.
Возвернуть  то,  ради  чего  еще Иван Васильевич с ливонским орденом воевал,
выйти в море...
     Петр из темноты позвал:
     - Сильвестр!
     - Здесь я, государь...
     - Со мною поедешь...
     Свернули  в узкий, пахнущий горелой щетиной проулок, потом копыта коней
прочавкали   по   болотцу,   потом   подковы  звякнули  о  камень.  Петр  не
оглядывался,  не  говорил  ни  звука.  Этот путь был и знаком и незнаком, по
дороге  Иевлев  что-то  смутно  припомнил  и  опять забыл. И совсем вспомнил
только  у больших, глухих ворот, где тускло мигал масляный слюдяной фонарь и
так  же,  как  тогда,  когда  пытали  Шакловитого,  прохаживался один верный
караульщик.  Это  был  монастырский  воловий двор, в подклети которого еще с
кровавых  дней стрелецкой казни был спехом построен застенок. Так он здесь и
остался - проклятая вотчина князя-кесаря...
     Со  стесненным  сердцем  Иевлев спешился в глубоком темном дворе, отдал
повод  солдату,  пошел  за  царем.  Крутые ступени, едва освещенные восковой
свечкой,  вели  вниз  в подклеть монастырских воловщиков, в низкий кирпичный
подвал,  где  шла  все  та  же страшная работа, постоянная и жестокая, та, о
которой  Сильвестр  Петрович  старался не вспоминать и не думать и о которой
все  же  думал  постоянно и даже видел во сне. Как в те давно прошедшие дни,
для  бояр  справа  у двери были поставлены две лавки с суконными вытертыми и
засаленными  полавочниками  и  между  ними  пустовал точеный стул с атласной
пуховой  спинкой,  поставленный  для  царя.  Как  и  тогда,  горели  свечи в
шандалах,  но  свечей  было поменее и бояр никого, кроме князя-кесаря, зябко
кутающегося  в шубу. Он сидел один на широкой лавке, а дьяки писали у стола.
Ромодановский  еще  более  ожирел  за  это  время,  теперь  его налитые щеки
свешивались  возле  подбородка. Увидев царя, он не поднялся со своего места,
а  только  лишь  склонился  набок, дьяки же поклонились земно, как и палачи,
которых  было  много  -  человек  с десяток. На дыбе в полутьме кто-то висел
раскорякой  -  лохматый,  старый,  посматривал тусклыми зрачками. У стены на
рогоже  слабо  стонал  полуголый, статный, белотелый мужик. Помощник палача,
сидя  на корточках возле него, прикладывал к его ранам листы мокрой капусты.
Другой  мужик,  завидев  царя, постарался перекреститься правой рукой, но не
смог и перекрестился левой. Палач, ловкий рыжеватый дядя, его обругал:
     - Чего делаешь, шелопутный? В уме?
     Лекарь-иноземец   в  чулках  и  башмаках,  в  красивом,  тонкого  сукна
кафтане,   курил   трубку   и   объяснял   что-то  старшему  палачу  Василию
Леонтьевичу,  который  соглашался  с  лекарем  и  посмеивался, скаля мелкие,
крепкие, очень белые зубы...
     Петр,  не  садясь  на  стул,  приготовленный  для него, оперся спиною о
косяк двери и спокойно, своим сипловатым басом спросил:
     - Ну?
     - Да   что  же,  батюшка,  -  колыхаясь  всей  своей  утробой,  ответил
Ромодановский,  -  кое  время  отдыхали  изверги,  все  на  своем  и  стоят.
Околесицу  врут,  толчем  воду  в  ступе.  Бьюсь  нынче со старцем, ранее не
могли, не был он обнажен монашества, а ныне расстригли, да что толку...
     Петр, переведя взгляд на дыбу, спросил:
     - Ты и есть старче Дий?
     Старик молчал.
     - Ты кто? - оскалясь крикнул Петр.
     - Оглох  он,  батюшка, - молвил Ромодановский. - Еще по первым пыткам и
оглох. Ныне вовсе как пень, да еще и в уме повержен. Несет нивесть что...
     - Так  иного  кого  взденьте!  -  с неудовольствием велел царь. - Что ж
так-то время препровождать...
     Блок  заскрипел,  старика  опустили  наземь, вынули его руки из петель,
обшитых  войлоком,  на  рогоже  отнесли  подальше  за кадушку с водой. Но он
тотчас  же  оттуда  выполз и стал опять неотрывно рассматривать царя. Худой,
горбоносый  дьяк  деловито  поднялся,  пнул  старика,  как собаку, сапогом и
вновь   сел  на  свое  место.  Палачи  подняли  белотелого  мужика  и  стали
заправлять его сильные, мускулистые, крупные руки в пыточный хомут.
     - Кто сей? - спросил Петр.
     - Стрелец  Конищева  полка Мишка Неедин. Заводчик всему делу, он первый
зачал мутить, чтобы князя-боярина Прозоровского на копья вздеть...
     Сильвестр  Петрович  услышал,  как  стрелец  негромко, но сурово сказал
палачу:
     - Бога побойся! Все помирать станем...
     - Я-то  богу верен, - веселой скороговоркой ответил Василий Леонтьевич.
- Я-то, брат, не оскоромился...
     И,  поплевав в ладони, он уперся сапогом в брус и потянул. Мишка крепко
сжал  зубы;  руки  его  вдруг  вывернулись, он протяжно вскрикнул, тело его,
обвиснув, сразу сделалось длиннее.
     - Говори! - велел Ромодановский.
     Стрелец  заговорил  быстро,  речь его перемежалась короткими вскриками,
на губах пузырилась слюна:
     - Противу  немца мы оттого на Азове делали, что как на городовую работу
погонят,  так немец безвинно нас бьет и безвременно работать тянет. Говорено
было,  что-де  немчина,  который  от  князя-воеводы  Прозоровского  над нами
смотрельщиком  поставлен,  пихнуть-де в ров, оттого пошел бы на бояр да иных
татей первый почин. С того бы дела боярина на копья самого вздеть...
     - Кнута ему! - велел Петр.
     Но  до  кнута  не дошло. Стрелец задышал часто и обвис в хомуте. Палач,
обжигая  ладони  веревкой,  быстро опустил Мишку наземь, заспанный подручный
плеснул  ему  водою  из  корца  в  грудь  и в щеку. Стрелец зашевелился, еще
застонал. Иноземец-лекарь сказал громко:
     - Больше нет. Не сегодня. Только завтра.
     - Цельный  нонешний  день  так-то мучаюсь, - жаловался Ромодановский. -
Что ранее было говорено, на том и ныне стоят, а нового никак не получить...
     Покуда  готовили  к  дыбе  того  мужика,  что  крестился  левой  рукой,
Ромодановский говорил царю:
     - Ума  не приложу, батюшка, что и делать. Научи, сокол. Грабят боярские
дети,  убивают  на  Москве  и по дорогам торным кого похотят - и богатого, и
бедного,  и  купца,  и  солдата, и посадского, и мастерового. Кто сие чинит,
ведомо,  -  Никитка Репнин с холопями, Зубов, Алаторцев, да народишко боится