Офицеры,  обидевшись,  ушли  на  корабль. А матросы и солдаты принялись
пить  и  есть.  Водка  была  добрая  и еда тоже хорошая - жирная и обильная.
Офицеры  на  полпути  раздумали  обижаться  и вернулись обратно. Еды и питья
было  вдосталь.  Убил  друга  и Окке Заячий нос, упившись, полезли в бассейн
под  фонтан  купаться.  Бирге  Кизиловая  нога пошел к всадникам - отвести с
ними душу.
     - Кто ты такой? - спросил он у юноши, дремавшего в седле.
     Юноша-датчанин поднял голову, зевнул, ответил спокойно:
     - Я кузнец.
     - Простой кузнец?
     - Да, простой кузнец.
     - И у тебя свой конь?
     - Нет, это конь моего друга - ломового извозчика.
     - А копье? Чье у тебя копье?
     - Копье я выковал сам, своим молотом, на своей наковальне.
     - Выпей  со  мной, парень! - попросил Бирге. - Хоть ты и датчанин, но я
ничего не имею против тебя.
     - Я  не  стану  с тобой пить! - ответил юноша. - Когда придет время мне
выпить,  я  найду  друзей.  Иди к своим и выпей с ними. Пожелайте друг другу
благополучно унести головы оттуда, куда вы собрались!
     - А куда мы собрались? - спросил пьяный Бирге.
     - Уж это вы знаете!
     Бирге  ушел  покачиваясь.  Луна  поднималась  все  выше и выше. Матросы
ревели песню:

                Вербовщики его облюбовали
                И в королевский флот завербовали,
                Вербовщики служить его берут,
                И корабли на смерть его везут...

     Песня  гремела  на  площади Ратуши. Якоб прислушался - невеселая песня.
Он  шел переулком. Его никто ни разу не остановил благодаря тому, что был он
в  красном  кафтане,  не  похожем на синие мундиры моряков и зеленые мундиры
солдат.   Всадники   смотрели  на  него  как  на  жителя  Копенгагена.  Один
предупредил шутливо:
     - Шел  бы  ты,  братец,  домой,  а  то еще попадешься в шведские лапы и
стащат с тебя твой щегольской кафтан. А милая подождет до завтра...
     Якоб ответил смехом.
     На  ратуше  часы били одиннадцать, когда чугунным молотом он постучал в
низкую  дубовую  дверь  русского  посольства. Ему отворили не сразу: в двери
заскрипело окошечко, чьи-то глаза подозрительно осмотрели Якоба.
     - Кого надо?
     - Господина Измайлова.
     - Господин посол не принимает в эти часы.
     - Меня  зовут  Якоб  из  Стокгольма. Передайте господину послу, что его
спрашивает Якоб из Стокгольма...
     Страж  ушел  ненадолго. Потом низкая дверь отворилась. Слуга с шандалом
в  руке  проводил  Якоба  в  большую  холодную  залу. На столе горели свечи,
проснувшаяся   в   клетке  немецкая  канарейка  тихо  чирикала.  Якоб  стоял
неподвижно. Лицо его пылало, сердце часто билось.
     Русский  посол  Андрей  Петрович  Измайлов  вышел  к нему скорым шагом,
положил маленькую крепкую руку на плечо, заговорил радостно:
     - Жив?  Я  рад,  очень  рад!  Не чаял живым увидеть... Покажись, каков?
Молод  еще,  думал  -  ты старше. Действовал разумно - не как юноша, как муж
умудренный...  Говорил о тебе в Москве государю. Велено сказать тебе спасибо
за службу...
     - Я не для того! - смущенно сказал Якоб.
     - Ведаю,  что  не  для  того,  однако  царское  доброе  слово поможет в
дальнейшем определить направление жизни. Садись!
     Якоб  сел.  Измайлов  позвонил  в  серебряный  колокольчик, велел слуге
подать  ужин,  зажечь еще свечей. Теперь Якоб увидел, что Измайлов немолод -
более  сорока  лет, лицо открытое, смуглое, быстрый взгляд, черные стрелками
усы над полногубым ртом.
     - Что Хилков?
     Слуга  накрывал  стол,  внес  вино,  блюда  с  едой.  Якоб рассказывал.
Измайлов  внимательно  слушал, в глазах его светилось доброе участие. Иногда
он  сердито  кряхтел,  иногда  ругался.  Когда  Якоб  кончил  свою невеселую
повесть о Хилкове, Измайлов вздохнул:
     - Ах  ты, горе какое. Ну как ему помочь? Ведь молод он, совсем молод, а
ты  вот  говоришь: сед стал! Надобно думать, думать, авось, что и придумаем.
Далее  рассказывай!  Впрочем, погоди, вот что скажу: великую службу сослужил
ты отечеству своему...
     Якоб  краснел,  но  смотрел  на  посла  прямо, хоть и боялся, что слезы
выступят на глаза.
     - Великую   службу.  Грамот  твоих  тарабарских  я  сам  получил  более
десятка,  ключ  у  тебя к ним добрый, тем ключом грамоты открывал, пересылал
на  Москву - государю, через Польшу и иными путями. Твои грамоты, что шли от
тебя  из Стокгольма, все своего места достигли через город Улеаборг. Умирали
наши  пленные,  но  свое  дело делали. В крови многие грамоты, но доставлены
непременно. Слава, великая слава павшим!
     Посол помолчал, задумавшись.
     - В  оковах,  страшными  муками мучимые, не забывали присягу, крестного
целования, верные добрые люди. Имена знаешь ли?
     - Нет!  -  сказал  Якоб.  - Ни единого имени не ведаю, кроме того, кому
палач отрубил голову в замке Грипсхольм.
     - Щербатый, слышал. Пытали его?
     - Пытали тяжко.
     - Тебя знал он - кто ты есть?
     - Знал  хорошо.  Он был первым из русских пленных, которого я увидел. Я
о  нем  рассказал  господину  Хилкову,  которому  уже  тогда  носил обеды из
трактира.  Господин  Хилков  подал  нам многие нужные мысли - как что делать
для  большей  пользы,  и  денег  не  пожалел,  хоть не слишком богат. Ему же
обязан я тем, что многое из давнопрошедших времен истории россиян узнал...
     - Ты ведал, что рискуешь жизнью? - перебил Измайлов.
     - Понимал.
     - А России никогда и не видел?
     - Не  видел,  господин.  Однако многое о ней узнал от Андрея Яковлевича
Хилкова  и  от  Щербатого.  Слова  покойных  моих родителей, сказанные мне в
Колывани, хорошо помнил: все силы положить, но вернуться в Россию.
     - Теперь идешь с эскадрой?