секретарю русского посольства Малкиеву:
     - Из   тамошных  граждан  купец,  мягким  товаром  торговавший,  Козьма
Минин...
     - Минин, - повторил, макая перо в чернильницу, Малкиев...
     Андрей   Яковлевич   кивнул  Якобу  и  на  мгновение  задумался,  потом
продолжил:
     - Минин,  зовомый Сухорукой, встав посреди народа на площади, говорил к
людям:  "Видим конечное Русского государства разорение, а помощи ниоткуда не
чаем,  для  того  я  вам  советую  и прошу - казну со всех нас до последнего
имения собирать"... Написал?
     - Поспешаю! - ответил Малкиев.
     - До  последнего  имения  собирать,  жен  и  детей закладывать и, казну
собрав,  полководца  нам искать, дабы с ним идти на Москву для очищения сего
града нашего от ворога...
     Малкиев  писал,  стоя у конторки, сколоченной из грубых сосновых досок.
Хилков  был  без  парика, в камзоле из мягкой кожи, шея была повязана теплым
фуляром:  князю  опять  недомогалось,  и  мешки  под  глазами  сделались еще
тяжелее,  чем  раньше.  Было  видно,  что  он  совсем  расхворался.  Пока он
диктовал,   Якоб  думал  о  том,  как  трудно  будет  нынче  сказать  Андрею
Яковлевичу,  что  он  собирается  покинуть  Стокгольм  и  что князю придется
остаться без его помощи...
     - Ну,  иди,  Малкиев,  -  сказал  князь секретарю, - иди, дружок, много
нынче натрудились мы с тобой, отдохни покуда...
     Секретарь  посольства  поклонился,  пошел  к  двери. Его лицо чем-то не
понравилось  Якобу,  он  проводил  его  недоверчивым взглядом и повернулся к
Хилкову.
     - Откудова сей господин здесь?
     - Отпросился ко мне помогать делу моему...
     - Знает много?
     - Откуда  же  ему  знать, когда он и в летописи не заглядывал. Говорю -
я,  он пишет. Надо временем, дружок, пользоваться с поспешностью, ибо грозит
король  упечь  нас  на  сидение  в подвал крепости некой в городе Вестерас и
будто назначено мне заключение одиночное...
     - Одному вам?
     - Будто  так.  Вчерашнего  дни  был  от  короля  здесь посланец. Именем
государя  своего  Карла  Двенадцатого  говорил  мне  различные кумплименты и
сулил,  коли  я  лютеранство приму, место при Карле - советником королевским
по делам Московии...
     - Ну?
     - Я  ему, в невеселом будучи духе, некое русское ругательство сказал, а
как  он  его  не  понял, то я то ругательство латинскими литерами начертал и
вручил  в  руки.  А нынче уж поутру совсем худо сделалось, сулят мне великий
Карлы вашего гнев...
     И, махнув рукою, Хилков добавил беспечно:
     - Да шут с ним, с Карлой. О другом толковать будем...
     - О чем? - улыбаясь спросил Якоб.
     Об  отъезде  надо  было  сказать  сразу,  но Якоб все не решался, молча
слушал  сетования  Хилкова  на  то,  что под рукою нет тех заметок и списков
летописей, которые скопил он в Москве, а память нынче не все хранит.
     - Веришь  ли,  -  сердито  посмеиваясь,  говорил Андрей Яковлевич, - по
ночам  все  един  сон  вижу,  прискучило,  а не отвязаться: будто получил из
Москвы  от  старого своего учителя Полуектова Родиона Кирилловича нужные мне
списки  летописей.  И  так  мне  на  душе  легко, так славно, будто праздник
какой.  А проснешься - худо, проснешься - знаешь: теперь не получить, теперь
долго  не  получить.  Писал  в королевскую канцелярию, просил некоторые наши
книги  -  ответили  высокомерным  отказом.  А  годы  идут,  сколь  еще война
продлится, - суди сам, весело ли жить бездеятельно, запертым под караулом.
     С  трудом  шагая  опухшими  ногами  по  гнилым  половицам, сунув руки в
широкие  рукава теплой фуфайки, поеживаясь от озноба, Хилков твердым голосом
говорил,  что  единственное,  благодаря  чему он живет и еще надеется пожить
малость,  есть  писание  труда "Ядро российской истории", но что каждый день
встает  все  больше и больше преград, с которыми сил не хватает справляться.
Прошел  нынче  слух,  что  его,  Андрея Яковлевича, непременно лишат перьев,
чернил,  бумаги,  -  на чем тогда писать дальше? А книга вовсе не закончена,
написано пока не все и даже не перебелено...
     - Бумага  вот, тут много! - сказал Якоб, кладя на стол стопу. - Надолго
хватит!
     - Много  не  велено  держать,  -  ответил  Хилков,  -  ругаться,  поди,
будут...
     - Спрятать надо, рассовать по разным углам, чтобы не вместе была...
     Хилков вдруг с подозрением взглянул на Якоба.
     - Значит, более не принесешь? - спросил он тихо.
     - Не принесу.
     Они  помолчали.  Да  и  трудно  клеится  разговор, когда один из друзей
уезжает, а другой остается.
     Якоб коротко рассказал о своих планах.
     - Ну,  когда  так,  -  строго заговорил Хилков, - в Копенгагене увидишь
Измайлова.  Скажи ему моим именем, да что моим! Не для себя, я чай, делаю, -
пусть  отыщет  здесь  каких ни есть сребролюбцев, даст им денег, дабы писать
мне не запрещали. А коли сам сробеет, на Москву пусть отпишет.
     - Понял, - сказал Якоб и поднялся.
     - С чего заспешил уходить?
     - Более   нельзя   мне   здесь   оставаться,   -   сказал  Якоб.  -  Не
сегодня-завтра  схватят.  Проведали  чего-то или просто опасаются - не знаю,
но только присматриваются...
     Хилков усмехнулся:
     - Упреждал  я  тебя, милого друга, не ожгись! Смел больно и повсюду все
сам  делаешь. И на галеры, и письма тайные, и по городам - где какие корабли
строятся, и по пушечному литью...
     Якоб ответил упрямо:
     - Коли  война,  так  не  помедлишь.  И  то  сколь  много  времени делал
безбоязненно: видно - пора, отгулял свое по королевству шведскому.
     Андрей  Яковлевич разгладил седеющие усы, сел рядом с Якобом, обнял его
за плечи, сказал душевным голосом:
     - Имена  не  запоминай, скажи просто - консилия. Так-то, друг добрый...
Скажи  еще: завидовал, дескать, Андрей Яковлевич галерным каторжанам. Из них
кто  посмелее  -  бежит,  Хилкову  же не убежать никак, два пристава - днем,
четыре  - ночью, да решетки, да от короля указ - беречь неусыпно под страхом
смерти.  Ну и ноги пухнут... Засим прощай, молодец. Был ты мне другом, много
помог, много славных минут, да и часов, провели мы вместе...