поближе,  к  самой груди, вон того, рыжего, усатого, жующего никоциант, как,
щурясь,  взглянул бы в мерцающие зрачки и ударил бы раз, другой, третий - за
все  прошлое,  за город свой Архангельский, где стали иноземцы хозяевами, за
этих  троих  матросов-дружков,  что лежали сейчас не шевелясь у стен избы...
Потоком  пошли бы за ним матросы, с яростно веселым воем били бы без правил,
-  коли  бить так уж бить, ошую и одесную, не замай наших, иноземец, коли ты
гость,  то и будь гостем, а коли недруг - получай, что заслужил, полностью с
лихвой, и на том прощения просим...
     Но нельзя! Не велено драться!
     Можно   лишь  вязать  пьяных  зачинщиков.  Ну,  а  уж  коли  кто  очень
бесчинствует  -  того, на крайний случай, уронить словно бы нечаянно, словно
бы  сам  упал.  Ежели  кусается  и  царапается  -  того тряхнуть можно или с
осторожностью  сунуть  кулаком  в  сытый  бок,  чтобы вернулась память, - не
дома-де, в гостях, не шуми...
     Вязали  кушаками  -  кушаков  не  хватило. К тому времени стало потише.
Связанные  испугались;  те,  на которых не хватило поясов, стояли в сторонке
под  дождичком,  платками  обтирали  усталые  лица,  советовались,  как быть
дальше, сетовали на будущие огорчения...
     Аггей,  увидев,  что  гости  присмирели,  поставил связанных особняком,
других  отогнал  подалее,  потом  велел  положить на траву, на чистое место,
двух  убитых  матросов из дозора. Некоторые иноземцы стали было расходиться,
но унтер-лейтенант не велел никого отпускать.
     Матрос  Подбойло  вынес  из  избы,  которую едва не развалили иноземцы,
ведро  с  водою,  обмыл  лица  убитых матросов. То были ребята из последнего
набора  -  Яблоков  да  Микешин.  Матросы,  переговариваясь,  сняли  с голов
вязаные  шапки.  Иноземцы  угрюмо  молчали.  Ярыги  из Тощаковского кружала,
стрелецкий  караул,  рейтары  -  все  больше народу собиралось возле бывшего
побоища.  Было  тихо.  В  тишине  вдруг  завыла  старуха,  вышедшая  из избы
посмотреть  обидчиков,  -  увидела  двух  мертвых, встала на колени в мокрую
жухлую   траву,  поправила  светлые  мягкие  кудри  Микешина,  сложила  руки
Яблокова крестом на груди, заплакала...
     Избитый,  оставшийся живым матрос из дозора негромко рассказывал Аггею,
как  все получилось. Аггей слушал внимательно, переспрашивал. Матрос отыскал
глазами  толстого  боцмана,  кивнул  на  него.  Стрельцы  спешились,  вывели
боцмана  к  избе.  Тот  закричал,  что  он не один был, еще были с ним люди.
Взяли и тех, на кого он указал.
     Рысью,  верхами подъехали капитан-командор с Егоршей. Иевлев, кутаясь в
вощеный,  из  канифаса плащ, молча выслушал все, что сказал ему Пустовойтов;
выпростал  руку из перчатки, вытер мокрое лицо; сузив глаза, оглядел боцмана
и  его  людей,  велел  вести  их  под караул. Остальных иноземцев - гнать на
корабли,  пусть  пребывают  там  в  конфузии. На берег им спуску не будет до
особой команды...
     Мертвых  -  Яблокова  и  Микешина  - матросы подняли на плащи, понесли,
обнажив   головы.  Наступило  утро.  Город  проснулся.  Матросы  пели  тихо,
пристойно  "Вечную  память".  Конные  рейтары,  стрельцы,  драгуны провожали
убитых,  скинув  шапки,  держа  обнаженные  палаши  у плеча. Посадские люди,
женки,  ремесленники, дрягили, окрестные мужички теснились в узких улицах, с
ненавистью  смотрели  на связанных иноземцев, вздыхали, крестились на убитых
матросов...
     Когда  Сильвестру  Петровичу  подали  карбас  -  плыть  на  цитадель, у
Воскресенской   пристани  его  окружили  шхиперы  с  извинениями  и  словами
сочувствия.  Иевлев  молчал.  Консул  Мартус  сказал короткую скорбную речь.
Иевлев  не  ответил  ни  единым словом. Иноземцы еще раз зашаркали подошвами
башмаков,  еще  раз  поклонились,  еще  произнесли  слова сочувствия. Иевлев
оперся на трость двумя руками, вытянул шею, сказал глухим голосом:
     - Россия,  Русь  -  есть  государство,  Русь  -  не безыменные острова,
которые надобно еще открыть, на карту нанести...
     Иноземцы  закивали  головами:  о, конечно, разумеется, да, да, иначе не
может быть.
     - Иноземцев  мы встречаем приветливо, - продолжал Сильвестр Петрович, -
гостю  мы  всегда  рады,  русский  человек  добр, гостеприимен, широк душою.
Гостеприимство  же  наше  вы  обращаете во зло, полагая, что оно есть то же,
что простота или глупость...
     Иноземцы зашаркали: о, нет, мы никогда так не думаем.
     - Покуда  премного  зла  принесли вы нам! - с силой сказал Иевлев. - И,
ежели  подумать,  чего  больше  от  вас  - зла или добра, - то, пожалуй, зла
более.  Так  вот, господа мореплаватели, господа шхиперы-навигаторы! Доброму
совету  мы  всегда  рады,  и  нет более признательных учеников, нежели мы. А
признательный  ученик для учителя есть прибыток, не так ли? Учимся же мы для
нашего  государства  -  для  сильного,  мудрого,  справедливого.  А  славное
государство  сынам  своим - родная матушка. Добрая же матушка разве позволит
гулливому, да пьяному, да срамному заезжему детушку свою обидеть?
     Шхиперы кивали - да, да, очень справедливо.
     - А   раз  справедливо,  то  справедливо  будет  и  убийц  за  караулом
подержать,  и  судить  их  как  надлежит, и наказать, чтобы более не повадно
было  лихими делами промышлять. Другие же корабельщики в ваших странах о том
расскажут. И новые будут поосторожнее.
     Сильвестр  Петрович  повернулся  и пошел по сходням к карбасу. Шхиперы,
перешептываясь,   гугня,  поспешили  за  ним.  Он  еще  обернулся,  напомнил
вежливо:
     - Кораблям  вашим,  господа  шхиперы,  объявлена  от  меня конфузия. Не
советую  их покидать, дабы сим не понудить нас содержать ваших матросов, как
преступников,   за   караулом.   Еще   добрый   совет:   впредь   берегитесь
происшествий,  подобных  случившимся!  Что  же  касаемо  надежд некоторых на
шведских  воинских  людей,  что-де  от  сего  пирога, как Архангельск станут
грабить, и им кусок отвалится, - так не быть тому!
     Шхиперы молчали.
     Иевлев  вошел  в  карбас,  сам  сел  за  руль. Матросы оттолкнули судно
крюками. На мачте поднялся узкий прапорец: "Капитан-командор здесь".
     Сильвестра   Петровича   от   бессонной   ночи  познабливало.  Внезапно
вспомнился  ему  давешний  недоросль  дворянин  Спафариев. С гневом, шепотом
повторил навязшие, словно оскомина, чужие слова:
     - Шаматон, галант...
     И прибавил свое:
     - И откуда сие берется?


                                            На чужбине, словно в домовине, -
                                        и одиноко и немо.