портному  двигалась  очередь,  мужики  вздыхали,  один  негромко пожаловался
Иевлеву:
     - Худо,  господин.  У  кого мошна тугая - откупится, заплатил за бороду
да за кафтан и пошел гуляючи, а нам погибель...
     Матросы,  таможенные  солдаты хмуро смотрели на мужиков, на воющих баб.
Одну  стрельцы  потащили  силою  из карбаса, она опрокинула короб; луковицы,
что  везла  на торг, высыпались в реку. Мужик в лодье, увидев, что делается,
отпихнулся  багром.  Стрельцы  побежали  за  ним по мелководью, поволокли за
бороду, мужик стал драться, ему скрутили руки.
     - Не  по  добру  делаешь, дьяк! - крикнул Иевлев. - Не гоже так! Ладно,
выберу время, ужо потолкуем!
     Дьяк  обиделся,  лицо  его  скривилось,  заговорил  визгливо,  плачущим
голосом:
     - Не  по добру, господин? А как по добру делать, научи! Где денег брать
на  цитадель твою? Кормовые нам с Москвы, что ли, шлют? На Пушечный двор кто
будет  платить?  Абросимов  да  Гусев?  А  где они возьмут? Нет, ты стой, ты
слово  сказал, ты и слушай. Хлебное жалованье давать стрельцам велено? А где
его  взять? Которые солдаты в свейский поход набраны - детишкам их и сиротам
по гривне платить надобно? А где взять?
     - Воровать  надо  поменее!  -  сказал  Крыков.  -  Вон  избы какие себе
понастроили - дворцы, а не избы...
     Абросимов вздохнул:
     - Кто богу не грешен? Кто бабке не внук?..
     - То-то, что не грешен, да грех больно велик!
     Дьяк опять вздохнул покаянно.
     - Вздыхай, вздыхай, бабкин внук!
     Когда миновали пристань, Крыков сказал задумчиво:
     - А  ведь  он  не врет, Сильвестр Петрович. Татьба татьбой, что воевода
не  подобрал  -  то  они  сорвут,  об  этом и речи нет, а насчет цитадели, и
Пушечного двора, и хлебного жалованья, и сиротских гривен - все верно!..
     Иевлев шел опустив голову, тяжело опираясь на трость.
     - Денег-то  вовсе  нет!  -  говорил  Крыков.  - Ты, капитан-командор, в
городе  редко  бываешь,  а  на  торгу  нынче,  знаешь, каковы денежки ходят?
Разрубят  монету  на  четыре  части  -  вот  тебе и плата. Да вместо серебра
кожаные  жеребья  поделали.  Как до Архангельского города золото али серебро
доехало - так сразу и пропало: иноземцы хватают.
     Унтер-лейтенант Аггей Пустовойтов сердито вмешался:
     - Вовсе  житья  не стало, господин капитан-командор. Воет народ. С бани
в  сие  лето по рублю и по семь алтын дерут, с погребов - по рублю, с дыма -
по  гривне,  валежных - по пять денег, от точения топора - гривна. Где такое
слыхано?  А  коли  сам  топор  поточишь  -  батоги: казну, дескать, обокрал.
Гривну,  говорит,  сиротам  за свейский поход, слышали? Ни единой гривны еще
не  дали,  а  которая вдова за дым, али за погреб, али за баню не заплатит -
берут  за  караул  и  бьют  на  правеже  по ногам палками. Как жить станешь?
Рыбаков  нынче  в  море  никого не пускают, а лодейные берут по три рубля со
снасти...
     Иевлев  шел,  стараясь  не  встречаться  глазами  с  Аггеем.  По  узкой
Пушечной  улице  двинский  ветер  гнал  пыль,  золу. Неподалеку за тыном два
голоса выпевали злую песню:

                Не для про меня, молодца, тюрьма строена,
                Одному-то мне, доброму молодцу, пригодилася:
                Сижу-то я в ней, добрый молодец, тридцать лет,
                И тридцать лет и три года...

     - Весело живем! - сказал Крыков.
     - Да уж чего веселее! - отозвался Аггей Пустовойтов.
     Навстречу,  молчаливые, сурово поджав губы, прошли местные негоцианты -
бременцы,  голландцы,  англичане,  в чулках, в туфлях с бантами. Пастор Фрич
надменно  поклонился  Иевлеву,  англичанин  Мартус  остановился для короткой
просьбы.  Таможенные  матросы  и  солдаты  тоже  остановились,  неприязненно
поглядывая на иноземцев.
     - Слушаю вас, сэр! - сказал Иевлев.
     Мартус  почтительнейше  изложил  свое  дело:  он  уполномочен шхиперами
пришедших  негоциантских  кораблей просить достоуважаемого капитан-командора
позволить  кораблям  вернуться  на  родину. Торга в сем году, разумеется, не
будет.  Россияне  берегутся  шведа,  пассы  иноземцам на въезд во внутренние
области  Московии  капитан-командор  тоже  не дает. От того - большой убыток
торговле.  Выполняя  обязанности торгового консула некоторых государств, он,
Мартус,    убедительно    просит   господина   капитан-командора   разрешить
негоциантским кораблям покинуть Архангельск и выйти за шанцы в море.
     Иевлев улыбнулся.
     - Помнит  ли  господин консул негоцианта Уркварта? - спросил он, словно
желая поделиться веселой новостью.
     Мартус  ответил,  что,  конечно,  помнит: такой маленький, толстенький,
добрый  человек.  Он  не только помнит, они были хорошими друзьями. И конвоя
Голголсена  он  тоже помнит - истинный моряк. Иевлев на лету подхватил слова
Мартуса  о  конвое  Голголсене.  Кто  может  спорить  с  таким утверждением?
Действительно, конвой Голголсен - истинный моряк.
     Пастор Фрич подошел поближе, услышав имя Голголсена.
     - Не  только  хороший  моряк,  но  и  верный христианин! - сказал он. -
Всегда, приходя с кораблями, он усердно молился...
     Иевлев кивал задумчиво:
     - Да,  да, именно так, именно так. Вот они и командуют теперь шведскими
кораблями,  которые  должны разорить город Архангельск. Шхипер Уркварт бывал
здесь  как негоциант, как добрый друг, конвой Голголсен сопровождал корабли,
охранял  от морского пирата. Они знают фарватер, знают город, у них есть тут
знакомые, вот они и собрались опять сюда...
     Сильвестр Петрович развел руками, с учтивостью поклонился Мартусу:
     - Скорблю,  сэр,  но выпустить корабельщиков не могу. Лишен возможности
доверять...
     Поклонился и пастору Фричу:
     - Да,  господин  пастор...  Кто  бы  мог  тогда подумать о недружелюбии
господина Голголсена?
     Поклонился остальным иноземцам:
     - Добрый день, господа...
     Мартус переглянулся с пастором, сказал угрожающе:
     - Моряки   будут  крайне  недовольны,  господин  капитан-командор.  Они
выйдут на берег и устроят дебош в городе.
     Сильвестр Петрович ответил не сразу: