- строить цитадель.
     Махнуть  рукою  на  воровство  и  обиды  не  было сил; подолгу искал он
причину,  виновников  постоянного  голода  работных  людей,  видел,  что его
обманывают,  терял  спокойствие,  приходил  в  бешенство,  потом корил себя.
Вслед  ему  посмеивались:  "Не  пойман - не вор!" Обиженные вздыхали: "Разве
вора  и обидчика эдак возьмешь! Оно вон куда идет - к боярину воеводе. Снизу
доверху рука руку моет!"
     С  течением  времени  Сильвестр  Петрович стал куда молчаливее, чем был
раньше,  куда  реже  смеялся,  жил,  поставив  себе  одну  цель:  отбить  от
Архангельска  вора  шведа!  Отбить  во  что  бы  то ни стало, помереть здесь
самому, но позора не допустить...
     Спал  мало,  что  к  обеду  ставили  на стол - не замечал. Теперь он не
отворачивался,  когда видел покойника во дворе Семиградной избы, не бледнел,
когда    юродивые   или   кликуши   сулили   ему,   бритомордому   табакуру,
припечатанному  антихристовой печатью, геенну огненную, лютые муки кипения в
смоле.  Так  они  и  должны  были  о  нем думать. Кто он им? Попозже, авось,
поймут, со временем простят.
     И все-таки горько было на душе...
     Однажды,  когда  в  сумерки  туманной  весенней  сырой  ночи выходил из
Семиградной,  кто-то  ловко  метнул  в  него хорошо отточенный нож с тяжелой
костяной  ручкой.  Попади  -  ослеп бы, - так близко от глаза вонзился нож в
резную  балясину  крыльца. Сильвестр Петрович послушал, как убегает тот, кто
хотел  его  убить,  взял  нож себе на память. Когда вернулся домой, Иринка и
Верунька  не  спали,  он  погладил  их  легкие  волосики,  подумал с тоской:
"Остались бы без отца. А за что?"
     Как-то  в  добрый  час  рассказал  об этом Маше. Она всплеснула руками,
заплакала:
     - За что?
     Сильвестр Петрович ответил хмуро:
     - То-то  -  за что, Машенька? Я им разоритель, я им обидчик лютый. Гоню
от  сел,  от  пашен,  от лугов, - на строение неведомой цитадели, люди мрут,
накормить  нечем.  Сколь  горя  нестерпимого  приношу!  Сколь  слез по моему
наущению пролито!
     - Да как же быть-то? - прошептала Маша.
     - Им,  трудникам,  - обидчик, - хмуро, ровным голосом продолжал Иевлев.
-  И  ворам  -  обидчик!  Не  даю  воровать, грожу виселицей, застенком, сам
дерусь, - тоже враг злой...
     Попозже  Маша  при Афанасии Петровиче ласково попросила мужа надеть под
кафтан панцырь. Крыков посмотрел на Машу, спросил:
     - От кого панцырь-то?
     - Не от добрых людей, вестимо! - ответила Маша. - От лихих...
     - Не  лихие  они - горькие! - сказал Афанасий Петрович. - Сколь человек
терпеть  может?  В  исступлении  ума,  не  ведая,  что творит, метнул нож по
наущению такого же горемыки...
     Сильвестр   Петрович  быстро  взглянул  на  Крыкова;  лицо  у  Афанасия
Петровича  было невеселое, плечи опущены. Большой сильной рукою он стискивал
вересковую трубочку.
     - Все  ли  горькие? - усомнился капитан-командор. - Может, есть и лихие
на белом свете?
     - Разные   есть!   -  медленно  ответил  Крыков.  -  Разные,  Сильвестр
Петрович,   да   горьких   куда   более   на   свете  мается,  нежели  лихих
злодействует...
     Поручик  Мехоношин в тот же день пригнал во двор Семиградной избы таких
вот  горьких  бродячих  мужиков  человек  семьдесят. Мужики были оборванные,
изголодавшиеся,  затравленные.  Мехоношин  гонял  их,  словно  зверей, гонял
давно  -  и  в бору, и по Двине, и за Холмогорами. Никто его к этим подвигам
не  понуждал,  действовал  он  от  себя,  и  нельзя  было  понять,  зачем он
отправился на эдакий промысел.
     - Вишь,  каковы!  -  говорил  он  про мужиков. - Разбойники. Я-то знаю,
такие  пускают  петуха по боярским вотчинам. Ярыги, крапивное семя. У нас на
Волге   братец   мой   их   собаками  травит,  а  позже  -  батогами,  чтобы
присмирели...
     Он  сидел  отвалясь,  сытый,  в  завитом  заморском парике, в кружевах,
выхвалялся перед Иевлевым и Крыковым, обижался:
     - Нелегкое  дело  совладать  с сим зверьем. А возвернулся, и никакого к
себе  расположения  не  замечаю.  Сильвестр Петрович даже спасибо не сказал,
капитан Крыков сидит отворотившись, не смотрит...
     Крыков поднял голову, заговорил грубым голосом:
     - Не  расположен  я  твои  орации  слушать, господин поручик, да еще за
увраж  почитать  то,  что  есть  для меня не более, как мерзость. Что ты там
ранее  делывал  на  Волге  с братцем твоим - мне слушать не надобно, а здесь
крепостных  нет,  здесь,  слава  богу, народ вольный, и не тебе свой порядок
наводить...
     Мехоношин с кривой улыбкой перебил:
     - Поелику  ты,  господин  капитан, сам низкого звания - сии мужики тебе
друзья, ты об них и хлопочешь...
     Сильвестр Петрович ударил по столу ладонью, прикрикнул:
     - Довольно  вздор  молоть,  поручик!  И  впредь  без моего указу ловлею
людей  заниматься не изволь! Не об сем нынче думать надобно! И встань, когда
я с тобой говорю!
     Мехоношин  медленно  поднялся  с  лавки.  Иевлев,  задыхаясь от ярости,
затряс кулаками перед самым носом поручика:
     - Опять   вырядился,   словно   девка?  Офицер  ты  есть  али  обезьяна
заморская?  Коли  еще  раз  в  сем  обличий  увижу - быть тебе в холодной за
решеткою не менее чем на три дня! Запомнил?
     - Запомнил! - с перекошенным злобою лицом ответил Мехоношин.
     Вышли  на  крыльцо,  на  то  самое,  где  весною  метнули  в Сильвестра
Петровича  ножом. Мужики, окруженные конными драгунами, кто сидел, кто лежал
на  низкой, вытоптанной, чахлой траве. Солнце уже садилось. Лениво мычали за
частоколом  Семиградной  избы  коровы,  и  тонко  блеяли  овцы, сухо, словно
выстрелы,  щелкал пастушеский кнут. Драгуны, истомленные усталостью, дремали
в седлах.
     Сильвестр  Петрович,  опираясь  на  трость,  неловко передвигая больные
ноги,  спустился с крыльца, рукою отвел с пути морду драгунского коня, встал
среди  мужиков.  Один  ел  корку,  полученную  христа ради, пока гнали через
город;  другой,  тяжело  дыша  запекшимся  ртом,  неудобно  повернув голову,
перевязывал  себе  тряпкой  раненое  плечо:  третий,  громко  хрупая  белыми
зубами,  жевал  капустную  кочерыжку.  Еще  один  -  черный, всклокоченный -
что-то быстрым шепотом говорил своему соседу, указывая глазами на Крыкова.
     - Вот  что,  мужики!  -  сказал  Иевлев. - Кто вы такие - мне дела нет.