- Я  бы  им  не советовал дебоширить, сэр. Я бы, на вашем месте, именем
консула  запретил  им  вести  себя нескромно. Мы находимся в ожидании врага.
Повсюду у нас караулы. Мы не потерпим никаких неучтивостей...
     - Моряки  дружественных  держав,  господин  капитан-командор! - заметил
Мартус.
     - А  ежели  они моряки дружественных держав, то пусть себя и держат как
дружественные! - сказал Иевлев и продолжал свой путь.
     - Об  чем  толковали  столь  продолжительно?  -  спросил  Крыков, когда
иноземцы исчезли за углом.
     Иевлев подробно рассказал Крыкову и Пустовойтову, о чем шла речь.
     - Поставишь  матросские  караулы!  -  приказал  Аггею  Иевлев.  -  Сам,
дружок,  нынче  не  поспишь!  И  ты,  Афанасий Петрович, свой народ, который
поспокойнее  и  понадежнее,  дозорами выведешь на пристани и в прочие людные
места.  У  кружала  караулу  быть всю ночь. Коли что зачнется, пусть сами на
себя пеняют, а зачнется, как я думаю, непременно...
     - На Москву опять жалобы отпишут! - сказал Крыков.
     - Двум  смертям  не  бывать,  а одной не миновать, Афанасий Петрович. И
еще  помни:  много  на Руси русских, и не все ябеды иноземцев непременно ход
получают. Научены мы немало. Стучи, Аггей!
     Аггей  Пустовойтов  взял  молоток, застучал в чугунную доску на воротах
Пушечного  двора.  Сильвестр  Петрович  вошел  первым,  за  ним, придерживая
шпаги,  шли  Пустовойтов,  Крыков.  Пушечный  мастер  Реджер Риплей встретил
гостей  любезными  поклонами и повел их к себе в очень чистую горницу - пить
пиво.  Сильвестр  Петрович  отпил  несколько глотков, посмотрел на пушечного
мастера своими яркосиними глазами, сказал приветливо:
     - Господин  мастер,  ваш  друг  господин  Лебаниус  шлет  вам наилучшие
пожелания.   Мы   бы  хотели,  чтобы  вы  составили  нам  нынче  кумпанию  и
отправились на цитадель.
     Реджер  Риплей  был  осторожным  человеком.  Он  ничем  не выразил свое
удивление.  Он  даже  как  бы  не  решался оставить Пушечный двор. Но Иевлев
утешил  его: он нашел все в таком добром порядке, что пушечный мастер вполне
мог отлучиться на два дня.
     Вместе   они   обошли  все  закоулки  двора.  Невысокий,  очень  худой,
сутуловатый  мужик,  в  рубахе  распояской, с напряженно светящимся взглядом
сопровождал  их  повсюду,  и было видно, что он знает пушечное дело не хуже,
нежели мастер Риплей. Да и сам мастер отозвался о нем с похвалой.
     - Подойди  сюда,  Федосей!  -  сказал  он.  - Вот человек, по прозванию
Кузнец,   господин  капитан-командор.  Со  временем  из  него  будет  добрый
пушечный  мастер.  К  сожалению,  он не всегда и не во всем меня слушается и
имеет своего мнения больше, чем ему может позволить его знание искусства...
     Кузнец   взглянул   на   Риплея  презрительно  и  умно,  точно  понимал
чужеземную речь.
     - Останешься за мастера! - по-русски сказал ему Иевлев. - Управишься?
     - Управимся! - спокойно ответил Федосей.
     Риплей  на  карбасе  отправился в цитадель под стражей из трех толковых
матросов,   которые  знали,  как  с  ним  там  распорядиться.  Когда  карбас
отваливал, он обеспокоился, но было уже поздно.
     Сильвестр Петрович в это время говорил Кузнецу:
     - Мистер  Риплей останется в цитадели, будет там долго. Тебе, друг, тут
пушки  лить,  ядра;  покуда  шведа  не прогоним, будешь на дворе за хозяина.
Говори по чести, верно говори, время не для шуток: все ли ладно сделаешь?
     - Сделаем! - спокойно ответил Кузнец. - Верно говорю! Будь в надежде!


5. НОЖ МЕТНУЛИ...

     Возле  Семиградной  избы  сидели, стояли, лежали сотни людей, нагнанных
приказом,  чтобы крепить остроги - Кольский, Сумский, Пустозерский, Кемский,
Мезенский,  Соловецкий  монастырь  тож.  Народ из Устюга-Великого, из Вятки,
Соли-Вычегодской,  Тотьмы, Чаронды, Кевролы, Мезени маялся в огромном дворе,
работные   десятники  перекликали  своих  людей,  будили  уснувших  пинками,
бранились  в  испуге,  заранее  предчувствуя  расправу,  прикидывали  в  уме
беглых,   божились   приказчикам,   сотским,  дьякам.  Здесь  же,  во  дворе
Семиградной  избы, у амбарушек, женки-стряпухи, пришедшие пешим ходом вместе
с  артелями  мужиков,  получали  харчи: хлебушко ржаной, овес, молотое корье
для  доброго  припеку,  соль,  горох,  уксус,  соленые бычьи уши с хвостами,
требуху,  вяленую рыбу, лампадное масло, дабы не забывали в дальних острогах
артели молитву.
     Амбарщик,  юркий мужичонка, норовил обсчитать, подсунуть чего потухлее.
Стряпухи  сначала  пытались  упросить добрым словом, потом визжали, скликали
своих  мужиков в помощь; мужики, злые, невыспавшиеся, шли драться, да шалишь
-  из  амбарушки  выглядывал  стражник  с  алебардою,  рыжий детина с кислым
взглядом,  в  дощаных  доспехах,  чтобы  кто  не  пырнул  ножом.  Посапывая,
приказывал:
     - А ну, тараканы, по щелям!
     Мужики  почесывались,  переглядывались.  С  таким свяжись! Амбарщик, не
теряя времени, обвешивал, обсчитывал, приговаривал:
     - Мы  миром,  миром,  по-хорошему,  по-доброму. Разве мне для себя чего
надо?  Вот  хлебушка  пожевал,  и  слава  богу - сыт, веселыми ногами пошел.
Принимай,  матушка,  рыбинку. Соль принимай. У нас по весу, все у нас, слава
богу, все как надо...
     Отсюда,  пересчитав  своих людей, десятские выводили артели на карбасы,
на   посудинки,   на   прочие  суда;  вздевали  парус  на  мачте;  крестясь,
оглядывались  на  маковки  архангельских  церквей.  Суда шли по острогам, на
тайные  аппроши,  что  воздвигались  по  двинским  островам,  на  редуты, на
укрепления,  где  должны  были  ставиться пушки. Женки и мужики, не видавшие
большой  воды,  тараща  глаза  глядели  на  двинские волны, а в море и вовсе
валились  с  ног  и  при  каждом  ударе  взводня отдавали богу душу. А лихие
беломорские  кормщики  только похохатывали да круче клали руль, позабористее
упражнялись  в  моряцком  празднословии:  грешен  человек, любит посмеяться,
попугать да пошутить.
     Здесь,  во  дворе  Семиградной  избы,  за  эти  месяцы прожил Сильвестр
Петрович  как бы несколько жизней. Тут падали ему в ноги, со слезами просили
отпустить  к  своему  хозяйству,  хватая за кафтан, жаловались на неправды и
утеснения.  Здесь  он  искал  обидчиков,  здесь  судил  своим  скорым  судом
мздоимцев  и  воров, здесь видел горящие злобой глаза - и понял, как мало он
может  сделать  своим  судом,  своими  расправами,  своими попытками жить по
правде.  С  каждым  днем  жалоб  делалось  все больше, казнокрадствовали все
хитрее;  надо  было  либо  бросить  строение цитадели и только разбираться в
воровствах  и мздоимствах, либо махнуть на неправды рукою и делать свое дело