али запамятовал? Дай уж сейчас, за хлопотами еще позабудешь?
     И протянул ладонь.
     Александр  Данилыч  развязал  кошелек,  высыпал  на руку царя пригоршню
червонных. Петр подождал еще, смеясь попросил:
     - Не мало? Ты не жалей, господин поручик...
     Калмыков  деньги  принял  спокойно,  завязал в платок, поклонился царю.
Тот  его обнял за плечо, стал выспрашивать шепотом, как все было на фрегате.
Лука  Александрович  похвалил  Памбурга - что, и контуженный тяжко, не хотел
покинуть  шканцы,  -  команду,  ходкость  судна.  Царь кивнул, опять пошел к
своей  конторке  -  писать.  Все шумнее, все веселее делалось в шатре, более
других  шумел  Меншиков,  рассказывал,  как давеча генерал Кронгиорт задумал
подать  сикурс  осажденным и что из этого вышло. Его перебивали, он орал все
громче,  что-де  без  Меншикова  ушел  бы  комендант  Ерик  Шлиппенбах, он -
Меншиков  -  того  Ерика приметил и не дал ему бежать, пугнул, замахнувшись,
едва  не  проколол шпагою, да сорвалась рука, а то быть бы старикашке на том
свете.  Шереметев  слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно,
с  сияющими  глазами: он любил вранье Меншикова, как любил сказки, песни про
богатырей, не думая - правда оно или выдумка.
     - Ври,  ври  больше! - тоже слушая Данилыча и проглядывая почту, сказал
Петр. - Ерик! Ты возле сего Ерика и близко не был. Мы-то видели...
     Он  отложил  прочитанные  письма  послов  из  разных  государств и стал
писать  Виниусу:  "Правда,  что  зело  жесток  сей орех был, однако ж, слава
богу, счастливо разгрызен..."
     - "Ври"!  -  издали  обиженно сказал Меншиков. - Разве ж тебе, господин
бомбардир,  отсюда  все видно было? Да и трубу ты, государь, попортил, как в
Соловецкой   обители   по  голове  некую  персону  огрел.  Сия  труба  нынче
ненадежна, в нее не все видно...
     - Что  надобно,  то  видно!  -  ответил  Петр. - Да и твои хитрости без
трубы зело заметны. Как давеча с купцами любезничал... Некая персона...
     Он  покрутил  головою, захохотал, подозвал к себе Сильвестра Петровича.
Иевлев  подошел  с  куском ветчины, - с начала баталии крошки еще не было во
рту.
     Петр спросил:
     - Вышли шведы?
     - Сбираются.  Многие,  великий шхипер, от ран ослабели, иные от голоду.
Мертвых своих не имеют сил похоронить достойно...
     Петр  кивнул,  задумался  на  мгновение,  покусывая  кончик пера, потом
сказал негромко, словно стесняясь своих слов:
     - Помощь  надобно  им  подать,  дабы голодные накормлены были, жаждущие
напоены.  Давеча не велел я жен ихних отпускать, просил парламентер ихний, -
да ведь как сделаешь?
     И, подумав, нахмурившись, он повторил давешнюю фразу:
     - Я своим не вотчим, Сильвестр.
     Иевлев промолчал.
     - С  политесом  теперь  выпустить  жен надо, как-никак свое отмучились.
Чтобы галант был, невместно иначе...
     Сильвестр Петрович поклонился.
     - Иди,   работай!   Бабам   шведским   вина   вели  дать  ренского  али
венгерского,  оно  и  подешевле  станется.  Сам думай, как делать, чтобы и с
политесом  и  не  больно  сладко.  Не  то  возомнят. Да возвращайся сюда же,
отдохнем  малость  от  трудов  марсовых.  Вели  водку  солдатам  да матросам
выкатывать, как-никак заслужили, пусть гуляют вволюшку...
     Иевлев  вышел,  спустился  по отлогому берегу к самой воде. Здесь, сидя
на  раскладном  стуле, уже дожидался комендант Нотебурга Шлиппенбах; сверкая
ненавидящими  глазами,  держал  шлем  на  коленях,  барабанил  по  пластинам
пальцами.  Ладожский  ветер  шевелил его седые с прозеленью волосы, раздувал
длинную бороду.
     - Господин  Шлиппенбах  не  может  встать  по причине ранения в ногу, -
сказал  швед  переводчик.  - Господин Шлиппенбах принужден слушать аккордные
пункты сидя.
     Секретарь  Шафиров  и поручик Жерлов поняли, принесли Иевлеву скамейку,
дабы  мог он читать тоже сидя. Сильвестр Петрович развернул на ветру бумагу,
кашлянул,  стал читать аккордные пункты, написанные Шереметевым с поправками
Петра:
     - Весь  гарнизон  с  больными  и  ранеными, со всеми принадлежащими ему
вещами   отпущен  будет  в  Канцы  водою  или  сухим  путем  с  провожатыми.
Коменданту  Нотебурга,  всем  офицерам  и  солдатам  дозволяется выступить с
женами  и  детьми  из  трех  проломов  свободно  и безопасно, с распущенными
знаменами,  с  музыкою, с четырьмя железными пушками, в полном вооружении, с
потребным количеством пороху и с пулями за щекой...
     Шлиппенбах  выслушал  перевод, ему подали перо, он подписал бумагу выше
Шереметева, хромая пошел к лодке. Рябов сзади дотронулся до локтя Иевлева:
     - По-здорову ли, господин контр-адмирал?
     - Живем помаленьку, Иван Савватеевич...
     - А  народу  побито порядком! - молвил лоцман. - До шести сотен. Могилу
копают братскую... Сухарика дать?
     Он  разломил  пополам  огромный  ржаной  сухарь  с  торчащими  остьями,
аппетитно  откусил  от  своей  половины.  Иевлев  тоже  стал жевать, отдавая
приказания, как вести шведам в крепость харчи.
     - Еще кормить их, клятых! - сказал Рябов.
     - Надо! - ответил Иевлев.
     В  полках  под  соснами ударили в барабаны - к водке. Возле распиленных
пополам  бочек  стояли  старшины  -  вина  в  этот день не жалели никому. Из
царского  шатра  доносились  веселые  клики,  на  лужку,  перед  государевым
знаменем,  играли  рожечники.  Александр  Данилович  в  своей  яркой,  цвета
пламени,  рубашке выскочил козырем вперед, прошелся ловким плясом. Гвардейцы
проводили    бомбардирского   поручика   одобрительным   хохотом,   веселыми
возгласами:
     - Славно!
     - Сей - могет!
     - Делай, Данилыч!
     - Жги, господин поручик! Рви!
     За  Меншиковым  -  белый  от выпитого вина, с остановившимся взглядом и
встрепанными  волосами  -  появился  купец-самосожженец,  пошел с перебором,
молодецкой  выходкой. Александр Данилыч сунул пальцы в рот, засвистал лесным
лешим,  завился перед купцом, пошел кружиться, манить пальчиками, визжать на
разные  голоса.  За  ними двоими плавно, ровными стопами, с улыбкой появился
Аникита  Иванович  Репнин,  под  ноги  пляшущим  кинулись плясуны-гвардейцы,
завертелись волчками под быстрые переборы рожечной музыки: