- Ну? Чего деется? - спросил Петр, входя в шатер.
     - А  ничего и не деется, - позевывая и почесываясь, ответил Меншиков. -
Спину  чегой-то заломило после нынешней баталии. Я в горячке-то не приметил,
а  мне некий швед, курицын сын, багинетом али прикладом ружейным в межкрылья
въехал.  Веришь  не  веришь,  мин  гер, ни согнуться, ни разогнуться. Может,
черева отбиты?
     - Ты  не  жалобись,  либер  Саша,  - сказал Петр. - У которого человека
черева  отбиты  -  более  молчит,  а  ты  ровно  сорока. Ничего, жить будешь
вдосталь, коли не повесим тебя... Еще чего нового?
     Меншиков подумал, потом вспомнил:
     - А  еще,  мин  гер  Питер,  наши  рыбаки  ладожские, докладывал я тебе
давеча  о  них,  которые  к шаутбенахту Иевлеву бывали, привели-таки русских
полонянников. Откупили у шведов. Золотишко-то я давал, помнишь ли?
     Петр  про  золотишко  пропустил  мимо ушей. Александр Данилыч кашлянул,
рассказал,  что  россияне  доставлены  сюда,  в  лагерь,  сидят в балагане у
Иевлева.  Один  -  дворянский недоросль Спафариев - был послан за море через
Архангельск,  да  не  угадал, как раз перед шведским нашествием его оттудова
Сильвестр  Петрович  завернул  на сухой путь. С сим недорослем денщик-калмык
кличкою Лукашка...
     Лил  проливной, с завываниями, осенний дождь. Над Ладожским озером, над
невскими  рукавами,  над  осажденной  крепостью  Нотебург, над всем огромным
русским  лагерем  визжал  ветер.  Полог  царева шатра набух, капли падали на
стол,  на  карты  и  бумаги,  огненные язычки свечей вытягивались и коптили.
Было холодно, сыро и неприютно.
     Петр,  швырнув плащ на постель, кряхтя стал снимать облепленные грязью,
тяжелые  ботфорты.  Александр  Данилович  почесывался, вздыхал, сетовал, что
боль  в  межкрыльях  делается с каждою минутой все нестерпимей, а тут и бани
нет - попариться толком.
     - Не  нуди ты для бога, Санька! - ложась на походную, жесткую постель и
с  наслаждением  вытягивая ноги в красных протертых чулках, попросил Петр. -
И  что  ты за человек небываемый: ну сделал дело, все то видели, ероем шведа
бил,  воздается  тебе,  ведаешь  сам, а тянешь с запросом. Не отбиты у тебя,
собаки, черева, и не думаешь ты того, а жилы мои мотаешь...
     - Не вовсе, а отбиты! - упрямо сказал Меншиков.
     - Врешь, пес! И никакой швед тебя в межкрылья не бил...
     - Ан бил!
     Петр скрипнул зубами.
     Повар Фельтен принес кусок холодной говядины, сухари и кувшин с вином.
     - А щи? - сердито удивился Меншиков.
     Фельтен не отозвался: он не любил болтать лишнее.
     Какие щи в такую погоду? На чем их сваришь?
     - Как  воевать,  так мы о погоде не толкуем, - сказал Меншиков. - А как
щи сварить добрые - погода. Всыпать, собаке, палок, нашел бы огня...
     Петру   Фельтен   принес   маленький  кусок  любимого  им  лимбургского
тягучего, острого сыру.
     - Давеча больше было! - угрюмо заметил Петр Алексеевич.
     Фельтен молчал.
     - Больше  было  сыру!  - повторил Петр. - Слышь, Фельтен? Я сколько раз
приказывал  беречь  его.  Возят из-за моря, по цене дорог, в сапожках ходит.
Кто ел?
     Повар   по-немецки   ответил,   что  давеча  в  шатре  был  фельдмаршал
Шереметев,  полюбопытствовал  отведать,  пожевал и плюнул, а он, Фельтен, не
посмел господину фельдмаршалу ничего сказать.
     Петр   молча  съел  сыр  с  сухарем,  потом  велел  Меншикову  привести
дворянина Спафариева.
     - Не  поздно  ли, Петр Алексеевич? Чем свет канонада зачнется, так и не
отоспимся...
     - Алексашка!  -  угрожающе  произнес  Петр.  -  Не  выводи  для бога из
терпения. Истинно отобью черева...
     Покуда  Меншиков  ходил  за дворянином Спафариевым, Петр, глядя в полог
шатра,  считал в уме, сколько уйдет ядер до конца штурма. Выходило много. Он
хмурился  и  считал  с начала. Потом стал прикидывать в уме время, потребное
на  доставку сюда обоза пороху и зажигательных трубок. Его клонил сон, но он
знал, что не уснет, как не спал все эти дни осады Нотебурга.
     - Привел!  -  сырым  голосом сказал Меншиков, входя в шатер и сбрасывая
плащ. - Влазь, господин навигатор!
     Петр,   не  вставая,  скосил  блестящие  карие  глаза,  посмотрел,  как
плотный,  розовый,  белобрысый, схожий с молочным поросенком парень, странно
вихляясь  упитанным  телом,  тяжело  впорхнул  в  шатер  и,  раскинув руки в
стороны, опустился на одно колено.
     - Ловко!  -  садясь  за стол и подвигая себе оловянную тарелку с мясом,
молвил Меншиков. - Видать, крепко студирован наукам господин навигатор...
     Царь все смотрел молча.
     Дворянин,   подволакивая   одной   ногою,   как  делают  это  парижские
прегалантные  кавалеры,  и  широко  разводя  ладонями  по парижской же моде,
подошел  ближе и надолго замер в длинном и низком поклоне, таком низком, что
локоны  его  огромного  парика почти касались грязного ковра на земле. Потом
по  телу  Спафариева  словно  бы  пробежала  судорога,  он перебрал толстыми
ногами  в тугих шелковых чулках, припрыгнул, передернул плечами и, сделав на
лице кукольную умилительную улыбку, прижал руки к сердцу.
     Александр  Данилович, не донеся ко рту говядину, так и замер, дивясь на
дворянина.  Петр  помаргивал.  Было  слышно за свистом осенней непогоды, как
говорят у шатра караульщики.
     - Кафтан где шит? - неожиданно спросил Петр.
     - Ась? - испугался дворянин.
     - Где кафтан, спрашиваю, шит?
     - В  граде  Парыже  искусством  славного  тамошнего  портного - кутюрье
месье Жиро.
     - Почем сему Жиро плачено?
     - На  ливры,  мой государь, не упомню, а на штиверы за косяк, потребный
для сего кафтана, плачено двадцать девять штиверов.
     Меншиков вздохнул:
     - Добрая цена! За такие деньги мы пушку покупаем...
     - Ты-то молчи! - крикнул Петр. - Ты-то на казну жалостлив!
     Александр  Данилович  втянул  голову  в  плечи:  он  знал,  чем  грозит
упоминание о таком предмете, как казна, для него.
     - За кружева, что из рукавов торчат, сколько плачено?
     - Сии  кружева брабантские, мой государь. За кружева да за венецианский
бархат для камзолу плачено осьмнадцать да двадцать три штивера...