простой  перемены  (что всегда бесполезно),  но ради того, чтобы  весь народ
принял участие в том, что происходит. Таким образом борьба за свободу длится
до бесконечности и не ведет ни к чему дурному.
     Нотабли,  умиротворенные  пасхальными  празднествами  и  принесением  в
жертву  Калонна, находятся не  в самом  дурном  расположении  духа. Еще в то
время, когда на посту контролера находились "межлунные тени", Его Величество
провел заседание  нотаблей и  произнес со своего трона содержащую  некоторые
обязательства,  примиряющую  речь; "королева ожидала у окна, когда  вернется
его карета, и  брат  короля издали поаплодировал ей"  в знак  того, что  все
хорошо14. Речь произвела наилучшее впечатление, хорошо бы только,
чтобы  оно  продлилось. А пока ведущих нотаблей можно  и "обласкать":  новый
блеск Бриенна и проницательность  Ламуаньона принесут известную пользу, да и
в примиряющем красноречии не будет недостатка. В целом же разве не ясно, что
изгнание  Калонна, с одной стороны, и принятие планов Калонна  - с другой, -
это мера, на которую - чтобы дать ей положительную оценку - лучше смотреть с
некоторого  расстояния и поверхностно,  а не исследовать вблизи  и детально?
Одним словом, самая  большая услуга, которую  могут  оказать  нотабли,  -это
разойтись каким-либо приличным образом.  Их "Шесть предложений" относительно
предварительных собраний, отмены барщины и тому подобного могут быть приняты
без  возражений. "Пособие", или поземельный налог,  и многое  другое следует
как  можно  быстрее   позабыть  -  ныне  и   здесь  безопасны  только  перлы
примиряющего  красноречия.  Наконец   25  мая  1787  года  на  торжественном
заключительном  заседании разражается,  можно  сказать,  взрыв  красноречия:
король, Ломени, Ламуаньон и их  приближенные сменяют друг друга, число речей
достигает  десятка, и Его Величество завершает долгий день; на этом - все  в
целом напоминает  хорал  или  бравурную  арию  благодарностей,  восхвалений,
обещаний - нотабли, так сказать,  отпеты и распущены по своим обителям.  Они
прозаседали и проговорили девять  недель - первое после 1626 года, со времен
Ришелье, собрание нотаблей.
     Некоторые историки,  удобно  расположившиеся на безопасном  расстоянии,
упрекают Ломени в том, что он распустил нотаблей; тем не менее для этого уже
настало время. Известно,  что есть вещи, которые не  поддаются скрупулезному
анализу.  Да  и  о  каком  анализе  может идти  речь,  когда  вы  сидите  на
раскаленных углях. В этих  семи бюро, где нельзя было  осуществить ни одного
дела, если не  считать делом разговоры, начали  возникать скользкие вопросы.
Например,  в  бюро   месье   д'Артуа  Лафайет  решился  произнести  не  одну
обвинительную речь - и по поводу королевских указов об изгнании, и по поводу
свободы личности, и биржевой  игры, и по многим другим;  когда  же монсеньер
попытался  заставить  его  замолчать,  то  получил  в  ответ,  что  нотабли,
созванные, чтобы высказать свое мнение, должны его высказать15.
     Мало  того, когда его  милость  архиепископ  Эксский  однажды с кафедры
плачущим  тоном  произнес  слова  о  том,  что  "церковная  десятина  -  это
добровольное  приношение  благочестивых  христиан", то  герцог  де Ларошфуко
прервал  его  холодным деловитым голосом,  которому он научился у  англичан:
"Церковная десятина - это  добровольное  приношение  благочестивых христиан,
из-за   которого   сейчас   в   этом   королевстве   ведется   сорок   тысяч
процессов"16. Наконец Лафайет, высказывая  свое мнение,  дошел до
того, что однажды предложил  созвать Национальное собрание.  "Вы настаиваете
на созыве Генеральных штатов?" - переспросил д'Артуа с угрозой и удивлением.
"Да,  монсеньер, и, более того, требую".  "Запишите", -  приказал  монсеньер
писцам17.  Соответственно  предложение  записано,  но, что  более
странно, оно постепенно будет исполняться.

        "Глава четвертая. ЭДИКТЫ ЛОМЕНИ"

     Итак,  нотабли вернулись  по  домам,  разнося  по  всей  Франции  такие
понятия,  как  дефицит,  обветшалость, распри,  и представление  о  том, что
Генеральные штаты все  это  исправят  или  если  не  исправят, то уничтожат.
Каждый  нотабль,   как  можно  вообразить,   похож  на  погребальный  факел,
освещающий   грозные   пропасти,  которым   лучше  бы  оставаться  скрытыми!
Беспокойство  овладевает  всеми  людьми;  брожение  ищет выхода в памфлетах,
карикатурах, проектах, декламациях, пустом жонглировании мыслями,  словами и
поступками.
     Духовное банкротство наступило  уже давно, но оно перешло в банкротство
экономическое и стало невыносимым. От самых нищих, безгласных слоев общества
неизбежная  нищета,  как  и  было  предсказано,  поднялась  вверх. В  каждом
человеке присутствует смутное ощущение, что  его положение,  угнетающего или
угнетаемого,  ложно; каждый  человек, говорящий на  том  или ином  диалекте,
нападающий или защищающийся, должен дать  выход внутреннему беспокойству. Не
на таком фундаменте основываются благоденствие народа и слава правителей! О,
Ломени, какой беспорядочный, разоренный,  голодный и раздраженный мир вверен
тебе на том посту, которого ты домогался всю жизнь!
     Первые  эдикты  Ломени носят  чисто  успокоительный характер:  создание
провинциальных  собраний для "распределения налогов", когда  у нас  появятся
таковые, отмена  барщины, или уставного труда,  сокращение соляного налога -
успокоительные  меры,  рекомендованные  нотаблями  и  давно  требуемые всеми
либерально настроенными людьми. Известно, что разлитое  по волнам масло дает
прекрасный результат.  Прежде  чем  отважиться  на более существенные  меры,
Ломени  хочет  несколько  ослабить  этот  неожиданный "подъем  общественного
духа".
     И правильно. Но что, если этот "подъем" не таков, чтобы  его можно было
ослабить? Бывают  подъемы, вызванные бурями и порывами ветра на поверхности.
Но  бывают  и  подъемы,  вызванные,  как говорят;  заключенными в  подземных
пустотах  ветрами  или  даже  внутренним  разложением  и  гниением,  которое
приводит  к  самовозгоранию;  так,  в  античной геологии  Нептуна  и Плутона
считалось, что весь  мир  распадается на мелкие частицы, затем взрывается  и
создается заново! Подъемы последнего рода не ослабить маслом. Глупец говорит
в душе, почему завтра не  может быть похожим на  вчера и на все дни, которые
тоже некогда были завтрашними. Мудрец, глядя  на  Францию  и  ее  моральную,
духовную  и  экономическую  жизнь,  видит  "в  общем  все симптомы,  которые
встречались ему в истории", и бесполезность всех успокоительных эдиктов.
     А пока,  ослаб  подъем или нет,  необходимы  наличные деньги,  для чего
требуются совсем иные эдикты, а именно денежные,  или  фискальные. Как легко
было бы издавать фискальные  эдикты, если бы знать  наверняка, что парламент
Парижа, так сказать, "зарегистрирует" их. Право регистрировать,  собственно,
просто записывать  эдикты парламент приобрел давно, и, хотя он и является не
более  чем  судебным  учреждением, он может  вносить поправки  и  заставлять
изрядно торговаться с собой. Отсюда проистекает  множество споров, отчаянные
увертки Мопу, победы и поражения - все это один  спор, продолжающийся уже 40
лет. Именно поэтому фискальные эдикты,  которые сами по себе не представляют