регистрацией?  И впрямь, вот она,  сложность! Но есть обещание, тайно данное
старейшинами  в  Труа.  Искусное  распределение  наград,  лесть,  закулисные
интриги  старого  Фулона,  прозванного  "беззаветно преданным (ame  damnee),
домовым  парламента", возможно, сделают остальное. В самом худшем и  крайнем
случае  королевская власть  имеет и  другие  средства - и  не должна ли  она
использовать  их  все до  конца? Если  королевская  власть  не  сумеет найти
деньги, она практически умерла, умерла самой верной и самой жалкой смертью -
от  истощения. Рискнем  и  победим, ведь  если не рискнуть, то  все погибло!
Впрочем,  поскольку  во  всех  важных предприятиях  полезна  некоторая  доля
хитрости, Его Величество объявляет королевскую охоту на ближайшее 19 ноября,
и все, кого это касается, радостно готовят охотничьи принадлежности.
     Да, королевская охота, но на  двуногую  и бесперую дичь!  В одиннадцать
утра в день королевской охоты 19 ноября  1787  года внезапный звук труб, шум
колес и топот копыт  нарушили тишину  обители правосудия -  это  прибыл  Его
Величество  с хранителем печати Ламуаньоном, пэрами и свитой, чтобы провести
королевское  заседание и заставить зарегистрировать  эдикты. Какая  перемена
произошла с тех  пор, когда Людовик XIV входил сюда в  охотничьих сапогах, с
хлыстом в руке и с олимпийским спокойствием повелевал произвести регистрацию
- и никто не осмеливался воспротивиться; ему  не требовалось никаких уловок:
он  регистрировал эдикты  с той же легкостью  и  бесцеремонностью, с какой и
охотился!25  Для  Людовика  же  XVI  в  этот  день  хватило бы  и
регистрации.
     Тем  временем излагается  цель королевского визита в  подобающих случаю
словах:  представлены  два  эдикта   -  о   равноправии   протестантов  и  о
продолжающемся  займе;  наш   верный  хранитель  печати  Ламуаньон  объяснит
значение  обоих  эдиктов;  по  поводу  обоих  эдиктов наш  верный  парламент
приглашается  высказать  свое  мнение  -  каждому   члену  парламента  будет
предоставлена честь  взять слово. И вот  Ламуаньон,  не  упуская возможности
поразглагольствовать, завершает речь обещанием созвать Генеральные штаты - и
начинается небесная музыка парламентского краснобайства. Взрывы, возражения,
дуэты  и арии становятся громче и громче.  Пэры  внимательно следят за всем,
охваченные   иными   чувствами:   недружелюбными   к   Генеральным   штатам,
недружелюбными к  деспотизму, который не  может  вознаградить  за  заслуги и
упраздняет должности. Но что взволновало его высочество герцога Орлеанского?
Его румяное лунообразное лицо перекашивается, темнеет, как нечищеная медь, в
стеклянных глазах  появляется беспокойство, он  ерзает  на своем месте,  как
будто хочет что-то сказать. Неужели в нем - при его невыразимом пресыщении -
пробудился вкус к какому-то новому  запретному плоду? Пресыщение и жадность,
лень,  не знающая покоя, мелкое честолюбие, мнительность, отсутствие  звания
адмирала - о, какая  мешанина смутных и противоречивых стремлений скрывается
под этой кожей, покрытой карбункулами!
     В  течение  дня "восемь  курьеров"  скачут из  Версаля,  где,  трепеща,
ожидает Ломени,  и обратно с  не самыми  добрыми  вестями. Во внешних дворах
дворца царит громкий рокот ожидания; перешептываются,  что первый министр за
ночь потерял  шесть голосов. А внутри не разносится ничего, кроме искусного,
патетического и  даже  негодующего красноречия,  душещипательных призывов  к
королевскому  милосердию: да будет Его Величеству угодно  немедленно созвать
Генеральные   штаты   и   стать   Спасителем  Франции;   мрачный,   пылающий
д'Эпремениль, а еще в большей степени Сабатье де  Кабр и Фрето, получивший с
тех  пор  прозвище  Болтун  Фрето  (Commere),  кричат громче  всех. Все  это
продолжается шесть бесконечных часов, а шум не стихает.
     И вот наконец, когда за окнами сгущаются серые сумерки, а разговорам не
видно  конца,  Его Величество по  знаку  хранителя печати Ламуаньона еще раз
отверзает свои королевские уста и коротко произносит, что его  эдикт о займе
должен  быть  зарегистрирован.  На мгновение  воцаряется  тишина!  И  вдруг!
Поднимается монсеньер герцог Орлеанский и,  обратив свое луноподобное лицо к
помосту,  где  сидит  король,  задает  вопрос,  прикрывая  изяществом  манер
немыслимое   содержание:   "Что  есть  сегодняшняя   встреча:  парламентское
заседание или  королевское  собрание?"  С трона и помоста на него обращаются
испепеляющие взоры; слышится гневный ответ:  "Королевское собрание". В таком
случае монсеньер  просит  позволения заметить, что  на королевском  собрании
эдикты не  могут  регистрироваться по  приказу и что  он лично приносит свой
смиренный протест против подобной процедуры. "Вы вольны  сделать  это" (Vous
etes  bien  le maitre),  -  отвечает  король  и,  разгневанный,  удаляется в
сопровождении своей  свиты; д'Орлеан  сам по обязанности должен сопровождать
его, но только до ворот. Выполнив эту обязанность, д'Орлеан возвращается  от
ворот,  редактирует  свой протест  на  глазах  у  аплодирующего  парламента,
аплодирующей Франции и тем самым перерубает якорную цепь, связывавшую его со
двором; отныне он быстро поплывет к хаосу.
     О,  безумный  д'Орлеан!  О  каком  равенстве  может  идти  речь!  Разве
королевская власть  уже  превратилась  в  воронье  пугало,  на  которое  ты,
дерзкий, грязный ворон, смеешь с наслаждением садиться и клевать  его?  Нет,
еще нет!
     На следующий день указ  об изгнании отправляет д'Орлеана поразмышлять в
его замок Вилле-Коттере, где, увы, нет  Парижа  и его мелких радостей жизни,
нет очаровательной  и незаменимой мадам Бюффон, легкомысленной жены великого
натуралиста, слишком старого для нее. Как говорят, в Вилле-Коттере монсеньер
не делает ничего  и только прогуливается с растерянным видом, проклиная свою
звезду. И даже Версаль услышит его покаянные вопли - столь тяжек его жребий.
Вторым  указом   об  изгнании  Болтун  Фрето   отправлен  в  крепость   Гам,
возвышающуюся  среди болот  Нормандии; третьим  - Сабатье де  Кабр  брошен в
Мон-Сен-Мишель, затерянный  в  зыбучих  песках  Нормандии. Что  же  касается
парламента,  то он должен  по приказу  прибыть в Версаль с книгой протоколов
под  мышкой, чтобы вымарать (biffe) протест герцога  Орлеанского, причем  не
обходится  без  выговоров и  упреков. Власть употреблена, и можно надеяться,
что дело уладится.
     К  сожалению, нет; эта  мера подействовала, как удар хлыста на упрямого
коня,  который заставляет его подняться на дыбы. Если упряжка в 25 миллионов
начинает подниматься  на  дыбы, что может сделать  хлыст  Ломени?  Парламент
отнюдь не расположен  покорно  уступить  и приняться за регистрацию эдикта о
протестантах  и  за  другие дела, в  спасительном  страхе перед этими  тремя
указами об изгнании. Совсем  напротив, он  начинает подвергать сомнению сами
указы об изгнании, их законность, непререкаемость; испускает жалобные упреки
и  посылает  петицию за  петицией,  чтобы  добиться  освобождения своих трех
мучеников, и не может, пока это не выполнено, даже думать об изучении эдикта
о протестантах, откладывая его "на неделю"26.
     К этой струе обличений присоединяются Париж и Франция, или, скорее, они
даже опередили парламент, но все вместе  они образуют наводящий ужас хор.  А
вот уже и другие парламенты раскрыли  рот и начинают объединяться с Парижем,
причем некоторые  из них, как, например, в Гренобле  и в  Ренне, со зловещим