четырех  тысяч  глоток  прокуроров, судейских писцов, разномастной публики и
англоманов-дворян;   подходят   и   новые  праздношатающиеся   посмотреть  и
послушать,  что  происходит;   чернь  во  всевозрастающем  количестве  и  со
всевозрастающей  яростью  охотится за "шпионами" (mouchards).  В  этом месте
образуется  грохочущий водоворот,  однако остальная  часть  города,  занятая
работой,  не  принимает  в  нем  участия.  Появляются   плакаты  со  смелыми
лозунгами, в самом дворце и  вокруг него раздаются речи, которые не назовешь
иначе как  подстрекательскими. Да, дух Парижа  изменился. На третий день, 18
августа,  брата  короля и  монсеньера д'Артуа,  прибывших  в государственных
каретах,   чтобы  "вычеркнуть"   по   обыкновению  из  протоколов  последние
возмутительные резолюции  и протесты, приняли весьма примечательным образом.
Брата  короля,  который,  как  считается, находится  в оппозиции,  встретили
приветственными криками  и осыпали цветами; монсеньера, напротив, молчанием,
а  затем ропотом, перешедшим  в свист и  негодующие крики,  а непочтительная
чернь начала наступать на него с таким бешеным свистом, что капитан  гвардии
вынужден   был  отдать  приказ:  "В  ружье!"  (Haut  les  amies!)  При  этих
громоподобных словах и  блеске начищенных стволов  толпы черни распались и с
большой  поспешностью  растворились  в  улицах21.  Это тоже новая
примета.  И  впрямь,  как  справедливо  замечает  месье  де  Мальзерб,  "это
совершенно  новый  вид  борьбы парламента",  который похож  не  на временный
грохот  двух столкнувшихся  тел,  а скорее  "на первые  искры  того, что, не
будучи потушенным, может перерасти в большой пожар"22.
     Этот  добропорядочный  Мальзерб   снова  после  десятилетнего  перерыва
оказывается  в  совете  короля:   Ломени  хочет  воспользоваться   если   не
способностями этого человека, то хотя бы  его добрым именем. Что же касается
его  мнения, то  оно  никого не  интересует,  и потому  вскоре  он  подаст в
отставку во второй раз  и вернется к своим книгам и растениям, ибо что может
сделать полезного добропорядочный человек в  таком королевском совете? Тюрго
даже и не требуется второго раза: Тюрго оставил Францию и этот мир несколько
лет назад, и его  покой не тревожим ничем. Примечательно, кстати, что Тюрго,
наш Ломени и аббат Морелле  некогда, в молодости, были друзьями - они вместе
учились в Сорбонне. Как далеко разошлись они за сорок истекших лет!
     Тем  временем  парламент  ежедневно заседает  в Труа,  назначая дела  к
слушанию и ежедневно откладывая их, поскольку нет ни одного прокурора, чтобы
выступить по ним. Труа настолько гостеприимен, насколько этого можно желать;
тем  не  менее жизнь здесь  сравнительно  скучна;  здесь нет  толп,  которые
вознесли бы вас на плечах к бессмертным богам, с трудом собираются  издалека
один-два  патриота,  чтобы заклинать вас быть  мужественными.  Вы  живете  в
меблированных комнатах, вдали от дома и домашнего  уюта,  вам нечего делать,
кроме как слоняться по неприветливым  полям Шампани, любоваться созревающими
гроздьями винограда и,  смертельно скучая,  обсуждать обсужденное уже тысячу
раз.  Есть  даже  опасность, что  Париж  забудет  вас.  Приезжают и  уезжают
посланцы; миролюбивый Ломени  не ленится вести переговоры и  давать  посулы,
д'Ормессон  и  осторожные  старшие  члены королевской семьи не  видят ничего
хорошего в этой борьбе.
     После  тоскливого  месяца  парламент,  то  уступая,  то  сопротивляясь,
заключает перемирие, как  положено любому парламенту. Эдикт о гербовом сборе
отозван, отозван и эдикт  о поземельном налоге, но  вместо  них  принят  так
называемый эдикт "О взимании  второй двадцатины"  - нечто вроде поземельного
налога,  но  не столь  обременительного  для  привилегированных  сословий  и
ложащегося  в основном на плечи безгласного сословия. Более того, существует
тайное  обещание  (данное  старшими), что  финансы будут  укрепляться  путем
займов. Отвратительное же слово "Генеральные штаты" больше не упоминается.
     И вот 20  сентября  наш изгнанный  парламент возвращается; д'Эпремениль
сказал: "Он выехал, покрытый славой, но вернулся, покрытый грязью". Да  нет,
Аристогитон, это не так,  а если и так, то ты как  раз тот человек, которому
придется очищать его.

        "Глава шестая. ИНТРИГИ ЛОМЕНИ"

     Мучили ли  когда-нибудь  незадачливого первого  министра так, как мучат
Ломени-Бриенна? Бразды  государства он  держит уже шесть месяцев,  но нет ни
малейшей  движущей силы  (финансов),  чтобы стронуться с места в ту или иную
сторону! Он размахивает бичом, но не двигается вперед. Вместо наличных денег
нет ничего, кроме возмутительных споров и упорства.
     Общественное мнение совсем не успокоилось: оно накаляется и разгорается
все сильнее,  а в королевской  казне при  постоянно растущем дефиците  почти
забыли,  как  выглядят  деньги. Зловещие  приметы!  Мальзерб,  наблюдая, как
истощенная, отчаявшаяся Франция накаляется и накаляется, говорит о "пожаре";
Мирабо, не говоря ничего, снова вернулся,  насколько можно понять,  в  Париж
прямо  по  стопам  парламента23,  чтобы  уже  никогда  больше  не
покидать родную землю.
     А    за    границей     только    посмотрите:    Голландия    захвачена
Пруссией24торжествуют, к  скорби военного  министра Монморена и  всех других.  Но  что
может  сделать первый  министр без  денег, этого  нерва  войны  да  и вообще
всякого существования? Налоги приносят мало,  а  налог  "второй  двадцатины"
начнет  поступать только в  следующем  году, да и  тогда  со своим  "строгим
разграничением"    даст    больше   споров,   нежели   денег.    Налоги   на
привилегированные сословия  невозможно зарегистрировать - их не поддерживают
даже сторонники Ломени, налоги же на непривилегированных не приносят ничего:
нельзя  добыть воды из высохшего  до дна колодца. Надежды  нет нигде,  кроме
старого прибежища - займов.
     
     Ломени,  которому  помогает  проницательный  Ламуаньон,  углубившийся в
размышления  об  этом море  тревог,  приходит в голову  мысль:  почему бы не
заключить  продолжающийся заем  (Emprunt successif)  или заем, получаемый из
года  в  год,  пока  это  необходимо,  скажем, до 1792  года? Трудности  при
регистрировании такого займа те же самые, но у нас  тогда была бы передышка,
деньги для неотложных дел или по крайней мере для жизни. Следует представить
эдикт о  продолжающемся займе. Чтобы успокоить  философов, пусть  перед  ним
пройдет  либеральный  эдикт, например  о  равноправии  протестантов, и пусть
сзади  его  подпирает  либеральное  обещание  - по  окончании  займа,  в том
конечном 1792 году, созвать Генеральные штаты.
     Либеральный эдикт о равноправии  протестантов, тем  более что время для
него давно приспело, приносит  Ломени  столь  же мало пользы, как и  эдикт о
"приведении приговоров  в исполнение". Что же касается либерального обещания
Генеральных штатов, то его  можно будет выполнить,  а можно  и  нет:  до его
исполнения пройдет  пять лет,  а мало  ли что случится за пять лет. А как  с