доведенная до температуры ниже нуля, а затем потрясенная падением  Бастилии,
превратилась немедленно в  кристаллическую массу острой, режущей стали! Guai
a chi la tocca! - Берегись дотронуться до нее!
     В Париже Избирательному комитету  во главе с новым мэром и  командующим
приходится  убеждать  воинственных рабочих  возвратиться к  своим  ремеслам.
Здоровенные базарные торговки (Dames de la Halle) произносят поздравительные
речи и возлагают  "букеты на раку Святой Женевьевы". Люди, не записавшиеся в
гвардию,  сдают  оружие -  не так  охотно, как хотелось  бы, - и получают по
"девять франков". После молебнов, королевского  приезда, одобрения революции
наступает тихая и ясная погода, даже сверхъестественно ясная; ураган стих.
     Тем  не  менее, конечно,  волны  еще вздымаются высоко, хотя пустотелые
скалы поглощают  их  рокот.  Еще только 22-е число этого  месяца, недели  не
прошло с падения Бастилии, когда обнаруживается, что старый Фулон жив, более
того,  здесь,  на  улицах  Парижа,  в  это  раннее  утро;  этот  вымогатель,
заговорщик,  неисправимый  лгун,  который хотел заставить народ жрать траву!
Именно  так!  Обманные   "почетные  похороны"  (какого-то  умершего  слуги),
потайное  место  в Витри,  около Фонтенбло, не  помогли  этому  злосчастному
старику. Кто-то  из живых слуг  или подчиненных выдал его деревне: никто  не
любит Фулона. Безжалостные  крестьяне  из Витри  выслеживают  и бросаются на
него,  как псы ада: "На запад, старый мошенник! В Париж, чтобы тебя судили в
Отель-де-Виль!"  Его старая голова, убеленная семьюдесятью четырьмя  годами,
не покрыта, они  привязали ему  на спину символическую охапку травы и надели
на шею гирлянду из крапивы и колючек  и  в таком виде ведут его  на веревке;
подгоняемый проклятиями  и  угрозами, он тащит свои старые  члены вперед,  в
Париж, - жалкий, но не вызывающий жалости старик!
     В закопченном Сент-Антуанском предместье  и на каждой улице, по которой
он проходит, собираются толпы, большой зал Отель-де-Виль и Гревская  площадь
вряд ли смогут  вместить его вместе с его эскортом. Фулона следует не только
судить  по справедливости, но  и  судить  здесь  и сейчас,  безотлагательно.
Назначайте  семь  судей,  вы,  городские  советники,  или  семьдесят   семь,
называйте  их  сами,  или  мы  назовем   их,   но  судите  его!50
Многочасовая  риторика  выборщиков,  красноречие  Байи, объясняющих прелести
законной  отсрочки, расточаются впустую. Отсрочка  и еще  отсрочка! "Смотри,
народный мэр, утро  уже перешло в полдень,  а  его  еще не судят!" Прибывает
Лафайет,  за  которым  было  послано,  и высказывается  так: "Этот  Фулон  -
известный человек, и его вина почти несомненна, но может ли  так быть, чтобы
у него не было сообщников? Разве не следует добиться от него правды в тюрьме
Аббатства?"  Это новый  поворот!  Санкюлоты  рукоплещут, к их рукоплесканиям
присоединяется  и  Фулон  (обрадованный,  что  судьба  сжалится  над   ним).
"Глядите!  Они  поняли  друг  друга!"  -восклицают  помрачневшие  санкюлоты,
охваченные яростью подозрения. "Друзья, -говорит "одно хорошо  одетое лицо",
выступая  вперед, - зачем судить  этого человека?  Разве  его  не судили все
последние тридцать лет?" С дикими воплями санкюлоты сотнями рук хватают его,
жалобно молящего о пощаде, и тащат через Гревскую площадь  к фонарю  на углу
улицы  Ваннери,  чтобы вздернуть его. Только на  третьей веревке -потому что
две веревки оборвались и  дрожащий голос продолжал  молить - удалось кое-как
его повесить!  Его  тело  тащат по  улицам, его голова с набитым сеном  ртом
возносится   на   острие   пики   среди   адского   шума   народом,   жующим
траву51.
     Несомненно, месть - своего  рода справедливость, но подумайте,  как это
дико! О, безумие санкюлотизма, безумие бездны, вырвавшейся наружу в тряпье и
грязи,  подобно  Энцеладу,  заживо  погребенному  и  восставшему  из   своей
Тринакрии? Те, кто добивался, чтобы другие  жрали траву, будут жрать ее сами
- не так ли это все будет? После долгой череды изнемогавших в муке поколений
неужели  пришло твое время? Если бы они знали,  каким губительным падениям и
ужасающим  мгновенным  перемещениям  центра   тяжести   подвержены   людские
заблуждения! И подвержены тем больше, чем они лживее (и неустойчивее)!
     К  вящему  ужасу  мэра  Байи  и его советников,  расходится  слух,  что
арестован также и Бертье и что его везут сюда из Компьеня. Бертье, интендант
(точнее,  откупщик  податей)  Парижа,  доносчик  и  тиран,  скупщик   хлеба,
придумавший строительство лагерей против народа, обвиняемый во многих вещах,
да и не зять ли он Фулона, и уже  потому виновный во всем, особенно  теперь,
когда  у  санкюлотов  разгорелась  кровь!  Содрогаясь,  городские  советники
высылают одного  из  их  числа  вместе с  конными  национальными гвардейцами
сопровождать его.
     К концу дня злополучный Бертье, все еще храбрящийся, прибывает, вызывая
немало шума,  к заставе  в  открытом экипаже;  рядом  с ним сидит  городской
советник, вокруг  пятьсот всадников с саблями наголо, хватает и пеших! Около
него потрясают плакатами, на  которых крупными  буквами написаны  обвинения,
составленные  санкюлотами  с  неюридической  краткостьюулицы, чтобы встретить его рукоплесканиями, распахнутыми окнами, плясками  и
победными песнями, подобно  фуриям.  И  наконец,  голова  Фулона,  она  тоже
встречает его на  острие пики. Неудивительно, что  при виде этого взгляд его
остекленел,  и он  лишился  чувств. Однако, какова бы  ни была совесть этого
человека, нервы у него железные. В Отель-де-Виль он  не отвечает на вопросы.
Он  говорит, что подчинялся приказам сверху; они могут взять  его документы,
они могут судить его и  выносить приговор, но что касается его самого, то он
не смыкал глаз  уже  двое  суток и требует в первую очередь, чтобы  ему дали
поспать.  Свинцовым сном, злосчастный Бертье!  Отряд гвардейцев сопровождает
его  в  тюрьму  Аббатства. Но  у  самых  дверей Отель-де-Виль  их хватают  и
разбрасывают  в стороны,  точно смерчем безумных рук. Бертье тащат к фонарю.
Он хватает ружье, падает и наносит удары, защищаясь, как разъяренный лев, но
он  повален, растоптан,  повешен, искалечен: его  голова  и  даже его сердце
взлетают над городом на остриях пик.
     Он был рабом богатых и  тираном бедных. Он пил кровь вдов и сирот. Он предал
свою родину (См.: Deux Amis, II, 67-73). - Примеч. авт.

     Ужасно, что это происходит в стране, знавшей принцип равного правосудия
для всех! В  странах, не  знавших этого принципа,  подобное  было  бы  более
понятно.  "Le sang qui  coule,  estil  donc si pur?"намекая, что на  виселицы, хотя  и неустановленным порядком, попали те, кому
следует. И у  тебя, читатель, если ты  обогнешь  этот угол улицы  Ваннери  и
увидишь  эту  старую  мрачную  железную  консоль,  не   будет  недостатка  в
размышлениях.  "Против  лавки  колониальных товаров"  или  другой, с "бюстом
Людовика XIV под нею в нише", - теперь, правда, уже не  в нише - она все еще
укреплена  там, все еще  распространяет  слабый свет  горящей  ворвани,  она
видела, как рушились миры, и молчит.