которого некоторые противники войны  ждали  разоблачения  международного
концерна военных снаряжений. А что же в результате открыл  процесс?  Что
мог он открыть? То, что два  фельдфебеля  были  подкуплены  и  что  было
поставлено некоторое количество недоброкачественных рельсов, вот и все.
   Зять Кнака, покойного главы фирмы, не нуждался в таком подтверждении.
Он давно знал, где большая сила,  -  в  недружной  ли,  зависимой  среде
политических деятелей, или в лоне той  промышленности,  что  самовластно
строила свое бытие на грядущей войне. Он знал, кто из них  руководит,  а
кто участвует как послушное орудие. Сам он предпочитал быть убежденным и
преуспевающим участником.
   Лишь  тот,  кто  проводит  все   требования   промышленности,   может
осуществлять их в интересах государства. На  основе  победоносной  войны
воздвигни мировое владычество руководимого тобой государства, но  отнюдь
не промышленности! Пользуйся ее услугами и держи ее в подчинении! Вместо
корыстных  интересов  -  идея  всеевропейской   державы   по   окончании
европейской войны. Мангольф думал: "Небывалое преимущество -  одиноко  и
независимо противостоять всем  другим  государствам.  Лишь  победоносный
противник может объединить их. Ведь и враги в сущности будут бороться за
объединение Европы. Мы хотим того же, что и они, нас всех увлекает  одно
неотвратимое течение. Кто кого опередит? Во  всех  странах  немало  нас,
таких, кто знает, в чем цель грядущей войны. Но кто сравнится со мной  в
честолюбии?" При будущем противнике войны состояли люди, сходные с ним и
способствовавшие собственной карьере, способствуя войне. "Разница только
в чинах, которых  мы  достигли  по  службе  и  которые  дают  нам  право
выступать более  или  менее  открыто.  Передо  мной,  горемычным,  стоит
канцлер-пацифист". Что, однако, не помешало ему выслать  против  Франции
судно  под  названием  "Пантера"     -   на   радость   его
единомышленникам во Франции, тоже жаждавшим достигнуть чинов...  Что  не
мешало ни ему, ни им поощрять балканские  войны,  участвовать  в  них  в
качестве  враждующих  дипломатических  группировок  и   расширять   свою
промышленную базу... Вот тут-то и была загадка.
   Мангольф дивился. Ведь война уже началась, а никто этого не  понимал,
да все равно уклониться было поздно. Но  люди  этого  не  понимали!  Как
можно - участвовать в войне и не понимать этого! Воображать,  будто  она
происходит где-то на краю света, будто только там  убивают,  только  там
свергают монархов, -  а  самим  наслаждаться  культурными  ценностями  и
сочетать скромные аферы с социальными  идеями!  В  перспективе  же  была
грандиознейшая мировая афера  безо  всяких  социальных  устремлений.  Ей
эквивалентом служила кровь, которой уже дышали эти июльские дни! "Неужто
вы ничего не видите?" - мысленно вопрошал Мангольф,  проезжая  площадями
сквозь людские толпы. Он был уверен -  вот  сейчас  все  остановятся  на
бегу, в ужасе возденут руки, видя, что ноги у них  тонут  в  крови.  Вся
площадь в крови! В их крови!
   Но они ничего не видели, они продолжали свой безрассудный бег. Только
Мангольф видел и содрогался. Он  сидел  один  в  мчащемся  сквозь  толпу
автомобиле, его осунувшееся лицо выражало  страдание  и  ожесточенность.
Служба и долг тяготели над ним.  Но  вина?  Ее  он  за  собой  не  знал.
Ответственность? Ее он отклонял. Он действовал от имени  высших  сил,  -
высших лишь потому, что все в сущности содействуют им. Все  те,  что  до
сих пор не видели крови на площади,  в  душе  не  возражали,  чтобы  она
пролилась. Обретенная в борьбе жизненная энергия должна была очистить их
от долгого расслабляющего и развращающего мира. Мангольф знал их:  истые
сыны  цивилизации,  означавшей  убийство   слабейшего   и   прикрашенное
людоедство. Разрушив миф о человеке, они стремились назад к первобытному
состоянию!
   Разве  в  противном  случае  они  позволили  бы  всяким  генералам  и
адмиралам изо дня в день открыто агитировать в  пользу  войны!  Мангольф
опустил уголки рта. А что знали сами эти фанфароны?  Тоже  одурманенные,
тоже обращенные в простое орудие, они  толковали  о  том,  чтобы  искать
ссоры с Англией на почве колоний, потом объявить войну, потом растоптать
Францию, а дальше - мировое владычество или то, что они так именовали  и
о чем понятия не имели. Но едва пробьет час, как они побледнеют, в своем
ничтожестве отрекутся от того, что делали, и закричат:  "Держите  вора!"
Знание? Только здесь. И Мангольф поник пергаментным лбом.
   Бесконечно далеким казался период Ланна.  Неужто  прошло  всего  пять
лет? Сейчас июль 1914  года,  а  всего  пять  лет  назад  возможны  были
ребяческие уловки, направленные на "сохранение мира", которого  и  тогда
уже не существовало! Самому Ланна пришлось бы теперь  убедиться,  что  с
этим кончено. Но что видел несчастный Толлебен?  У  него  бывали  минуты
мнимого просветления, когда он объявлял, что  вопрос  о  разоружении  не
может  быть  разрешен,  пока  люди  остаются   людьми,   а   государства
государствами. Правда, эти светлые минуты  стали  возникать  лишь  после
того,  как  Мангольф  натравил  на  него  своих   пангерманцев.   Однако
обнародовать проект закона о военной  повинности  Толлебен  все-таки  не
решался. Императору пришлось пригрозить, что это будет  сделано  военным
министром  и  обер-адмиралом.  Мангольф   задумывался   над   отношением
императора к своему  канцлеру,  который  должен  был  продержаться  лишь
девять месяцев и все еще  держался,  нередко  попадал  в  немилость,  но
казался незаменимым.
   Император предвидел больше, чем остальные, оттого он и был болен;  им
владел страх! Его громкие фразы и лихорадочная жажда вооружений означали
заглушенный страх. А припадки его означали страх неприкрытый.  Мангольф,
допущенный как-то в недобрый час, с тех пор представлял себе  императора
в сумерках, дрожащего всем телом, как животное, чутьем угадывающее,  что
снаружи в ночи крадется враг. Быть может, Толлебен умел утешить его?  Он
был набожен. Неверующий Ланна так и не нашел пути к душе  императора,  -
быть может, простаку Толлебену это удалось. Быть  может,  они  молились.
Император не стал бы молиться ни  с  буржуазным  министром,  ни  даже  с
духовным лицом. Но с  отпрыском  знатного  прусского  рода,  с  боннским
корпорантом, гальберштадским кирасиром?..
   Мангольфу хотелось бы, чтобы кирасир стал набожным из хитрости. Тогда
бы он был более достойным противником и устранение его -  более  славным
делом. Но  он,  по-видимому,  был  благочестив  по  простоте  сердечной.
Спрашивалось, кто его сделал таким, кто смирил  бесхитростного  забияку,
кто превратил грубого чиновника в совестливую душу? Терра? Опять  Терра?
Каким же образом?
   Мангольф много думал о  Терра.  То,  что  сам  он  делал  всю  жизнь,
определялось меняющимся ходом событий  и  одновременно  тем,  что  делал
Терра.  Мангольф  иногда  сознавал  это,  тогда  он  особенно   старался
поступать наперекор Терра, ибо он  его  презирал.  Никогда  в  жизни  не