воздействие литературы, Терра предложил ему вместо скучного кафе зайти в
заманчиво освещенный мюзик-холл в десяти шагах от Унтерденлинден.  Через
узкий коридор, по грязной лестнице  они  попали  в  кабачок  с  открытой
сценой. На эстраде  полукругом  сидели  завитые  женщины,  полуголые,  в
зеленых, пунцовых или стеклярусных платьях,  туго  обтягивающих  толстые
"олени и открывающих взорам высокие золотые сапожки.  Шестая  по  счету,
стул которой в данный момент пустовал, пела,  выбиваясь  из  сил,  чтобы
перекричать бешеный грохот,  производимый  бледным  пианистом;  еще  две
обслуживали залу:  из-за  них  как  будто  даже  разгорелся  спор  между
столиками, хотя зала не была  полна.  Вина  в  три  марки  и  выше  были
доступны не всем. Гуммель сложил всю ответственность на своих спутников.
Они сидели одни за боковым столиком, почти спиной к эстраде.
   Гуммель умолк только для того, чтобы выпить, но Терра  воспользовался
паузой.
   - Чем вы собираетесь покорить этот мир,  каков  он  есть?  -  Широким
жестом он обвел залу и эстраду. - Состраданием?  Я,  со  своей  стороны,
твердо убежден, что мир не даст  вам  и  пятидесяти  пфеннигов  за  ваше
сострадание.
   - Я ничего за него не требую, - кротко улыбнулся Гуммель.
   - За все  нужно  чего-нибудь  требовать,  -  настаивал  Терра.  -  Вы
оскорбляете богом установленный порядок. - После чего Гуммель стал молча
пить.
   Дородная девица на эстраде распевала: "Эрна и Эмиль бьются  что  есть
сил. Они кряхтят, пыхтят, так что швы трещат". После каждого куплета она
лениво раз-другой поводила бедрами и с  равнодушнейшим  видом  плутовато
грозила пальчиком.
   - Проповедуйте с подмостков, как целый легион ангелов,  -  воскликнул
Терра, - любой биржевой разбойник в партере влиятельнее вас!  Создавайте
новые общества для подготовки всемирного переворота, а один-единственный
молодой человек, Вильгельм Второй,  который  бесцеремонно  выдвигает  на
первый план свое "я", воздействует несравненно шире и  глубже,  чем  вся
ваша агитация за общественную солидарность. Спустя  двадцать  лет  после
доходнейшей из войн  вы хотите заставить народ забыть, откуда
проистекает его благополучие? Вот та несокрушимая стена,  перед  которой
вы можете умереть с голоду.
   Гуммель, дойдя до дна бутылки, развел руками:
   - Неужели вы сами не понимаете? Вы, как  и  я,  продукт  этой  войны,
последней войны. Должно было явиться наше поколение, крещенное кровью  и
умудренное опытом с юных лет, чтобы принести человечеству мир. В решении
социального вопроса залог вечного мира.
   - Я тоже не молокосос, -  ответил  Терра,  -  и  по  грубости  натуры
полагаю, что  дух  решительнее  всего  обнаруживается  в  действии.  Эта
публика мне нравится, - сказал он, силясь перекричать шум, так как  спор
столиков из-за прислуживающих дам перешел в драку. Клубок  мужских  тел,
ощетинившийся, как еж, катался, кусаясь и  отбиваясь,  в  луже  воды  из
опрокинутого ведерка от шампанского. Арбитры вскочили на стулья и дикими
возгласами  поощряли  схватку.  Местные  дамы  визжали  во  весь  голос,
капельмейстер наяривал Гогенфридбергский марш .  Внимательно
приглядываясь к этому ограниченному, но оживленному мирку, Терра  думал:
"Поколение,  крещенное  кровью".   Хорошо   сказано.   Вновь   и   вновь
подтверждалась и вскрывалась всеобщая кровавая зависимость,  которую  он
мгновенно осознал в ту головокружительную ночную поездку с вершины башни
по спирали вниз, к луже крови, где испустили дух два борца.
   "Я больше, чем кто-либо, имею право  считаться  представителем  моего
поколения, крещенного кровью". Всего лишь день в "Главном  агентстве  по
устройству жизни" - и уже труп! Он  вмешался  в  отношения  между  двумя
атлетами и укротительницей змей, - и все они покончили счеты  с  жизнью.
Катастрофы зарождались в нем и ему  подобных.  И  немедленно  перед  ним
возникло лицо одного из ему подобных, самое враждебное,  самое  близкое,
дышащее презрением, преданное греху честолюбия, - лицо  Мангольфа!  "Вот
мой спутник! Он счастлив был бы увидеть меня внизу, но я выплыву, и если
мы когда-нибудь попадем в  преисподнюю,  то  безусловно  вместе!"  Терра
торжествующе заскрежетал зубами, он мысленно провидел отдаленнейшие вехи
своей жизни.  Но  вдруг  он  вздрогнул,  услышав  у  самого  своего  уха
взволнованный шепот. Это был Куршмид.
   - Помогите мне, - шептал он, - я борюсь  с  невыносимыми  сомнениями!
Неужели вы,  при  своей  неутолимой  жажде  нравственного  совершенства,
можете желать войны?
   Терра, устремив взгляд на клубок дерущихся:
   - Я хочу того, что должно быть.
   - Хотят не хотят, - сказал хозяин  ресторана,  -  а  должны,  -  и  с
помощью  слуг  разорвал  на  части  клубок.   Для   умиротворения   умов
капельмейстер заиграл что-то более спокойное,  а  дама  в  платье  цвета
резеды запела:

   Нас с небес благословляет мать,
   Чтоб невинность сердца строго соблюдать.
   Ты скажи мне, милый, я тебя молю,
   Сладко так, как ты, целуются ль в раю?

   Она пела хриплым с перепоя голосом, но тем выразительнее.  Когда  она
подняла кверху руки для материнского благословения, у  нее  под  мышками
обнаружились два больших мокрых пятна,  а  на  рай,  где  целуются,  она
неодобрительно покосилась.
   - Ваше здоровье, - сказал Гуммель, настроенный миролюбиво. -  А  чего
вы хотите? Ничего?
   Едва Терра отвел взгляд от певицы, как кельнерша спросила его:
   - Нравится она вам, что ли?
   Кельнерша была одета под  бебе,  в  платьице  с  широким  кушаком,  в
чепчике с прикрепленными к  нему  белокурыми  кудряшками  и  с  ниточкой
кораллов на могучей груди.
   - Воображает тоже, что она тут одна настоящая артистка.  Смех,  да  и
только! - обиженно заметила она.
   - Смейтесь сколько вашей душе угодно, милая фрейлейн!  Разрешите  мне
только ответить на вопрос моего приятеля, не терпящий отлагательства. Вы
тем временем будьте добры принести еще две бутылки вина. -  Сконфуженная
девица удалилась, а Терра с достоинством продолжал: -  Действительно,  я
ничего не хочу, почти ничего, или во всяком  случае  немногого.  У  меня
самые простые трезвые желания, - например, чтобы мне никто  не  наступал
на мозоли. Чтобы не отворачивались от меня, проходя мимо, и не  смеялись