Она поморщилась:
   - Вас мудрено понять.
   - Я происхожу из низов, и мне необходим талант, - продолжал он, делая
вид, что не слышал ее замечания. - А что нужно Толлебену? Осанка.
   - Которая,  пожалуй,  реже  встречается,  чем  талант,  -  подхватила
молодая графиня.
   - Если бы он только не выпадал из стиля! - сказал Мангольф и взглянул
на нее.  -  Он  просто  жалкий  чинуша,  измельчавший  в  провинциальных
учреждениях, из которых он был извлечен его сиятельством.
   - Как наш родственник, - подчеркнула графиня Ланна.
   Он отпарировал:
   - Лишнее доказательство моей  прямоты.  Ударит  такой  бешеный  юнкер
кулаком по столу и только поднимет пыль. Его  сиятельство  знает,  сколь
двойственно это явление, и умеет пользоваться им. Почему же вы упрекаете
меня, что и я принимаю это в расчет?
   - У вас, кажется, был друг? - прервала она. - В Мюнхене вы ведь  были
вдвоем?
   - Вы говорите, графиня, о том молодом чудаке?
   - О котором вы никогда не упоминаете.
   - Я уже  сказал,  что  происхожу  из  низов.  Я  не  горжусь  старыми
друзьями.
   Боясь покраснеть под его взглядом, она внезапно расхохоталась; теперь
краска в ее лице была  понятна.  Он  неодобрительно  насупил  брови,  но
старался не смотреть на нее.
   - Я его очень люблю,  -  начал  он  вдруг  мягко,  почти  скорбно.  -
Когда-то он был моим двойником, моей совестью. Он  прям  духом,  не  так
гибок, как я...
   - Он не рассчитывает? - перебила она.
   - И потому  погибает,  -  сказал  Мангольф  грустно  и  сдержанно.  -
Пожалуй, именно большие люди не хотят признавать,  что  со  светом  надо
считаться. Но что же из этого выходит? Они скатываются в полусвет.
   - То есть? - спросила она, и лицо  ее  так  побледнело,  что  ресницы
копьями ощетинились на нем.
   - Он каким-то образом впутался в темные дела, его  имя  связывают  со
скандалом в одном подозрительном берлинском агентстве.
   - Он здесь? - Она резко отвернулась, стенное зеркало отразило  широко
раскрытый темный глаз в светлом  профиле  и  вытянутую  худенькую  руку,
стиснутую пальчиками другой руки.
   - Что не мешает ему  продолжать  свои  прежние  авантюры,  -  тихо  и
бережно продолжал Мангольф.  -  Умничающие  философы  бывают  склонны  к
совершенно неразумной чувственности, я упоминаю об этом как  о  странном
противоречии.
   - Сплетни всегда увлекательны, - быстро сказала она и подошла к нему.
- А как ваши дела с моей приятельницей, Беллой  Кнак?  Я  выдам  вам  ее
тайну: она вас любит. Но она очень благоразумна. Ее супругом может  быть
только будущий видный государственный деятель. Вы  понимаете:  тот,  кто
производит пушки, должен  обладать  также  и  властью  объявлять  войну.
Обдумайте-ка это! - воскликнула  она  торжествующе,  увидя,  что  теперь
побледнел он.
   Он затрепетал от неожиданного разоблачения  самой  своей  сокровенной
мечты. Величайшим усилием воли он овладел своим лицом  и  придал  голосу
оттенок усталости.
   - Если бы вы догадывались о запретных грезах, - он смотрел на ее рот,
чтобы избежать глаз, - которым  я,  безумец,  предаюсь  часами,  потеряв
уважение к себе...  Ах,  графиня,  слово  "честолюбие"  и  отдаленно  не
выражает дерзновенности моей заветной тайны. - И с нелицемерной робостью
он поднял глаза на уровень ее глаз.
   Ее глаза были прищурены и блестели, быть  может  завлекали  с  высоты
запрокинутого лица.
   - Очень уж вы горды, не мешало  бы  стать  на  колени,  -  отчеканила
графиня.
   Колени его дрогнули, потом  выпрямились,  опять  дрогнули  -  так  же
быстро, как противились и сдавались его мысли. "Ловушка? А  не  ревность
ли? Но ведь она меня ненавидит. Однако она стремится к власти!  Кто  это
почует лучше меня? Она боится меня, боится  власти,  которую  я  мог  бы
завоевать в союзе с Кнаком. Надо ее провести. Стану  на  колени,  а  там
будь что будет!" Он упал на колени, он был у ее ног. В тот  же  миг  она
отскочила от зеркала и, показывая в него пальцем:
   -  Ну,  теперь  смотрите  на  себя!  -  убежала,  пританцовывая,  как
школьница. Ее смех звучал еще из третьей комнаты.
   Мангольф стоял на коленях перед  самим  собой,  с  личиной  холодного
восхищения, но трезвее, чем когда-либо. Он вгляделся: высокий желтоватый
лоб, который рассчитывал и страдал, глаза, углубленные обидой.  Вставая,
он подумал, что это испытание послано ему, дабы закалить его. Правда,  у
себя в комнате он заплакал. С каким наслаждением склонил  он  измученную
голову на  прохладную  подушку,  отдаваясь  всегда  готовому  к  услугам
утешителю-сну.


   Вскоре после этого, перед самым рождеством, когда  Мангольф  сидел  у
себя в кабинете, открылась дверь, и в сопровождении одного из чиновников
вошел непрошеный гость.  Мангольф  мертвенно  побледнел  и  откинулся  в
кресле: он увидел  Терра.  Чиновник  хотел  уже  выставить  неизвестного
посетителя, но Терра сразу принял интимный и свободный тон.
   - Несчастный! - воскликнул он. - Ты все еще здесь? А я думал, ты  уже
впал в немилость.
   Выразительный взгляд личного секретаря -  и  чиновник  исчез,  правда
несколько замешкавшись.
   - Возмутительная неосторожность! - Мангольф вскочил.
   Терра сел, безмятежно оглядел друга, а затем сказал:
   - Именно эти слова ты и должен был произнести.
   Мангольф ногой отшвырнул кресло.
   - Это издевательство! Ты уже в Мюнхене преследовал меня.
   - Я до сих пор считаю  непростительным  легкомыслием,  что  осмелился
ввести тебя в дом к твоему теперешнему начальнику.  -  Терра  говорил  с
достоинством.  -  Все  бедствия,  которые  ты   когда-нибудь   причинишь
государству, падут на мою голову.
   - Оставь свои нелепые шутки! У двери подслушивают. - Мангольф подошел
вплотную к Терра и заслонил его. - Поговорим начистоту! Чего ты  хочешь?