мне, - прохрипел председатель. - А задам ли я их  затем  свидетелю,  это
мое дело.
   Но  прокурор  и  председатель,  как  с  изумлением  отметил  Дидерих,
натолкнулись на стойкого  противника.  Вольфганг  Бук  не  сел;  звучным
ораторским голосом он опротестовал поведение  председателя,  посягающего
на права защиты, и потребовал, чтобы суд вынес решение: предоставляет ли
существующий  порядок  судопроизводства  право  защитнику  обращаться  с
вопросами  непосредственно  к  свидетелю.  Тщетно  долбил  своим  клювом
Шпрециус; ему не оставалось ничего  другого,  как  вместе  с  остальными
четырьмя судьями удалиться в  совещательную  комнату.  Бук  победоносным
взглядом окинул  зал:  все  его  пять  кузин  сложили  руки  так,  точно
собирались аплодировать. Но и отец его уже был в зале; многие  заметили,
как старик Бук знаком выразил сыну неодобрение. А обвиняемый повернул  к
защитнику разгоряченное гневом, апоплексического склада лицо и пожал ему
руку.  Дидерих,  стоявший  на  виду  у   всех,   силился   не   потерять
самообладание и оглядывал публику. Но увы! Густа  Даймхен  старалась  не
встречаться с ним взглядом. Один лишь старик Бук доброжелательно  кивнул
ему: показания Дидериха ему  понравились.  Он  даже  выбрался  из  тесно
заставленной скамьями трибуны и  протянул  Дидериху  свою  мягкую  белую
руку.
   - Благодарю вас, милый друг, - сказал он. - Вы  правильно  подошли  к
делу.
   И всеми покинутый Дидерих почувствовал, как  глаза  его  увлажнились:
так тронула его доброта  этого  великого  человека.  Лишь  когда  старик
направился к своему месту,  Дидериху  пришло  в  голову,  что  ведь  он,
Дидерих, льет воду на мельницу Бука! И  Вольфганг  Бук  тоже  отнюдь  не
такой  простофиля,  каким  казался.  Очевидно,  он   вел   с   Дидерихом
политические разговоры только затем, чтобы теперь использовать их против
него. Верность, истинно немецкая верность, где она? Ее не существует  на
свете, ни на кого нельзя положиться. "Долго еще они  будут  пялиться  на
меня?"
   К счастью,  суд  вернулся.  Старик  Кюлеман  обменялся  сочувственным
взглядом со стариком Буком, и Шпрециус,  явно  стараясь  сдержать  себя,
зачитал   решение.   Дано   ли   защитнику   право   задавать    вопросы
непосредственно свидетелю - осталось невыясненным, так как самый вопрос,
был ли свидетель в тот вечер пьян, отклонен, как не имеющий отношения  к
делу. Вслед за тем председатель спросил Ядассона, нет ли у него вопросов
к свидетелю.
   - Пока нет, - с брезгливой  миной  молвил  Ядассон,  -  но  предлагаю
временно свидетеля из зала не  удалять.  -  И  Дидериху  разрешено  было
сесть. Ядассон повысил голос: - Кроме того, ходатайствую  о  немедленном
вызове следователя Фрицше: я попрошу  его  сообщить,  какую  позицию  по
отношению к обвиняемому занимал раньше доктор Геслинг.
   Дидерих испугался. На местах для  публики  все  повернулись  к  Юдифи
Лауэр: даже оба заседателя, сидевшие за судейским  столом,  вперились  в
нее. Ходатайство Ядассона было удовлетворено.
   Вызвали пастора Циллиха, привели к присяге и потребовали показаний  о
фатальной ночи. Он заявил, что тогда на  него  нахлынуло  слишком  много
впечатлений,  а  кроме  того,  его  христианская  совесть  была   сильно
омрачена, ибо в тот день, пусть даже из верноподданнических  чувств,  на
улицах Нетцига была пролита кровь.
   - К делу не относится! - определил Шпрециус.
   В эту минуту в зал вошел регирунгспрезидент фон Вулков  в  охотничьем
костюме  и  в  высоких,  облепленных  грязью  сапогах.  Все  оглянулись,
председатель, сидя в своем кресле, отвесил  поклон,  а  пастора  Циллиха
кинуло в дрожь. Председатель и прокурор наперебой наскакивали  на  него,
Ядассон даже сказал с ужасающим ехидством:
   - Полагаю, господин пастор, что нет особой надобности указывать  вам,
как духовному лицу, на святость присяги.
   Это  доконало   Циллиха,   и   он   признал,   что   слова,   которые
инкриминируются обвиняемому, он, во всяком  случае,  слышал.  Обвиняемый
вскочил и стукнул кулаком по скамье.
   - Я не произносил имени кайзера! Я еще из ума не выжил!
   Защитник кивком головы успокоил его и сказал:
   - Мы докажем, что только  провокационные  вопросы  свидетеля  доктора
Геслинга побудили обвиняемого произнести те слова, которые фигурируют  в
деле в искаженном виде. А сейчас я  лишь  прошу  господина  председателя
задать вопрос свидетелю Циллиху, не произносил ли  он  проповеди  против
затеянной Геслингом травли?
   Пастор Циллих пробормотал, что по долгу служителя  культа  он  вообще
призывал жить в мире. Тогда Бук пожелал узнать нечто другое.
   - Не заинтересован  ли  опять-таки  свидетель  Циллих  в  поддержании
хороших отношений с  главным  свидетелем  обвинения  доктором  Геслингом
ввиду того, что дочь пастора...
   Ядассон, резко оборвав  его,  заявил  протест  по  поводу  постановки
вопроса. Шпрециус признал вопрос недопустимым, а на скамьях для  публики
поднялся глухой ропот женских голосов. Регирунгспрезидент,  наклонившись
через скамью к старику Буку, сказал:
   - Однако ваш сын позволяет себе милые шуточки!
   Тем временем вызвали свидетеля Кюнхена. Старикашка  ворвался  в  зал,
очки его сверкали; он уже с порога прокричал имя,  отчество,  фамилию  и
звание, а присягу произнес скороговоркой, без подсказа. Но  добиться  от
него членораздельных показаний не удалось, - кроме одного: в  тот  вечер
волны националистического энтузиазма  поднимались  высоко.  Во-первых  -
доблестный  подвиг  часового.  Затем   -   изумительное   послание   его
величества, заявившего себя сторонником позитивного христианства.
   -  Вы  спрашиваете   насчет   скандала   с   обвиняемым?   Об   этом,
многоуважаемый господин судья, я совершенно ничего не знаю.  Я  как  раз
чуточку вздремнул.
   - Но  ведь  и  потом  об  этом  говорили?  -  требовательно  напомнил
председатель.
   - Я - нет! - воскликнул Кюнхен. - Я говорил только о наших доблестных
делах в году семидесятом. Партизаны, сказал я, это бандиты. Палец у меня
как деревяшка, его прокусил партизан. И почему бы, как  вы  думаете?  Да
потому,  что  я  хотел  немножко  полоснуть  его  саблей  по  горлу!  Не
безобразие ли, а? - И Кюнхен собирался  продемонстрировать  судьям  свой
палец.
   - Ступайте! - взвизгнул Шпрециус и опять пригрозил очистить зал.
   К судейскому столу подошел  майор  Кунце;  он  стоял  прямо,  как  на
ходулях, а слова присяги звучали у него так, будто он бросал Шпрециусу в