же  невозмутимо  продолжал  речь.  Голос  его  звучал  теперь  сильно  и
мужественно.
   - Угрозы и чрезмерные претензии неизбежно вызывают  отпор.  Лозунг  -
кто не за меня, тот против меня - проводит жирную черту между теми,  кто
раболепствует перед величеством, и теми, кто оскорбляет величество.
   Тут уж Шпрециус долбанул клювом Бука.
   -  Господин  защитник,  я  не  потерплю  здесь  критики  высказываний
кайзера. Если вы намерены продолжать в таком  же  духе,  суд  немедленно
наложит на вас дисциплинарное взыскание.
   - Подчиняюсь вашим указаниям, господин председатель, - сказал Бук,  и
слова  его  с  каждой  секундой  становились  все   более   пластичными,
полновесными. - В таком случае  я  буду  говорить  не  о  монархе,  а  о
верноподданном, которого формует монарх: не о  Вильгельме  Втором,  а  о
свидетеле Геслинге. Вы видели его! Это человек дюжинный,  среднего  ума,
зависящий от среды и случая; когда обстановка на суде складывалась не  в
его пользу, он был жалок, а как только ветер подул в другую сторону,  он
исполнился невероятной самоуверенности.
   Дидерих на своей свидетельской скамье громко сопел.  Почему  Шпрециус
не вступится за него? Ведь это  его  долг!  Националистически  мыслящего
немца публично поносят - и кто? Адвокат, который уже по профессии  своей
является выразителем подрывных бунтарских  идей!  Нет,  что-то  гнило  в
королевстве Датском!..  Стоило Дидериху взглянуть на Бука,  и
в нем все закипало. Вот он, враг, антипод; остается одно: стереть с лица
земли! Эта оскорбительная человечность в мясистом профиле  Бука!  Так  и
чувствуешь надменное любование  словами,  которые  он  подбирает,  чтобы
заклеймить Дидериха.
   - Во всякую эпоху имя таким людям - легион,  -  говорил  Бук,  -  это
дельцы, и у  них  есть  свои  политические  взгляды.  Единственное,  что
прибавилось к этому стандартному типу и подновило его,  это  -  повадка:
крикливая поза, дутая воинственность так  называемой  сильной  личности,
жажда играть роль во что  бы  то  ни  стало,  даже  если  расплачиваться
придется другим. Инакомыслящие объявляются врагами нации, хотя бы они  и
составляли  две  трети  ее.  Может  быть,   это   диктуется   классовыми
интересами? Возможно, но они  подаются  в  шелухе  лживой  романтики.  В
порыве  романтической  экзальтации  верноподданный  припадает  к  стопам
своего владыки, лелея надежду, что владыка наделит его частицей власти и
тогда он сам наступит пятой на младшую братию. Но  так  как  в  реальной
действительности, да и в законе не существует ни владыки, ни простертого
перед ним подданного, то вся  общественная  жизнь  приобретает  характер
пошлой клоунады. Убеждения облекаются в  театральные  костюмы,  сыплются
речи, достойные крестоносцев  ,  хотя  произносят  их  люди,
производящие жесть или бумагу. Картонный меч обнажается в защиту понятия
"его императорское величество" - понятия, которое уже ни одна  душа,  за
исключением разве  сказочных  персонажей,  не  принимает  всерьез.  "Его
императорское величество..." - повторил Бук, как бы пробуя эти слова  на
вкус, и часть слушателей попробовала их вместе с  ним.  Актеры,  которых
форма захватывала явно сильнее, чем содержание, приложив ладонь  к  уху,
одобрительно перешептывались. Всем остальным выступление  Бука  казалось
слишком утонченным, и особенно расхолаживало  публику  то,  что  Бук  не
уснащал свою речь словечками местного говора. Но  Шпрециус  вскинулся  в
своем кресле и хищно взвизгнул в предчувствии добычи:
   - Господин защитник, последний раз предупреждаю: не касайтесь в  ходе
прений монаршей особы!
   В зале произошло  движение.  Кто-то  собирался  похлопать  Буку,  как
только тот открыл рот, чтобы продолжать, но Шпрециус  вовремя  долбанул.
То была одна из эксцентричных девиц.
   -  Господин  председатель  первый  назвал  монаршую  особу.  Что   ж,
поскольку она названа, я позволю себе, не вводя суд в смущение, сказать,
что кайзер улавливает и выражает существующие в данный момент течения  в
стране с такой полнотой, которая делает его особу достойной преклонения.
Я хотел бы назвать кайзера, - надеюсь, господин председатель  не  станет
прерывать меня, - великим  артистом.  Что  можно  еще  прибавить?  Более
великого никто из  нас  не  знает...  Именно  поэтому  не  следовало  бы
допускать, чтобы любой дюжинный человечишка из числа наших современников
копировал его. В блеске трона могут заиграть все грани  индивидуальности
монарха, он может произносить речи, зная, что мы ничего не ждем от него,
кроме речей, может  сверкать  очами,  ослеплять,  вызывать  ненависть  у
воображаемых мятежников и срывать овации у публики партера,  которая  за
этими речами не забывает своих обывательских интересов...
   Дидерих задрожал, да и все сидели, разинув рты и не отрывая  глаз  от
Бука, словно он двигался по  канату,  натянутому  между  двумя  башнями.
Сорвется? Шпрециус уже нацелил свой  клюв.  Однако  ни  тени  иронии  не
мелькнуло в лице защитника, в нем сквозило что-то близкое к ожесточенной
восторженности. Вдруг уголки  его  рта  опустились,  словно  все  вокруг
потускнело.
   - Но нетцигский бумажный фабрикант?.. - сказал он.
   Нет, он не сорвался, он опять стоял обеими ногами  на  земле!  Теперь
все повернулись к Дидериху, многие даже  усмехались.  И  Эмми  с  Магдой
улыбнулись. Бук достиг желанного  эффекта,  и  Дидерих,  на  свою  беду,
только теперь сообразил, что их вчерашний разговор на улице был для Бука
генеральной  репетицией  выступления  в  суде,  От  откровенной  издевки
оратора он весь сжался.
   - Бумажные фабриканты пытаются нынче присваивать себе  ту  роль,  для
которой  они  не  сфабрикованы.  Так  освищем  же  их!   Они   бездарны!
Эстетический  уровень  нашей  общественной  жизни,  поднятый  на  высоту
блестящим выступлением Вильгельма Второго, может только проиграть, когда
на сцену  выходят  такие  исполнители,  как  свидетель  Геслинг...  А  с
эстетическим началом, уважаемые господа судьи,  усиливается  или  падает
моральное начало. Фальшивые идеалы влекут за собой  падение  нравов,  за
политическим обманом следует обман в гражданской  жизни.  -  Голос  Бука
звучал сурово. Теперь только он поднялся до  истинного  пафоса.  -  Ибо,
уважаемые  господа  судьи,  я  не   ограничиваю   себя   механистической
доктриной, столь милой сердцу партии так называемого бунта .
Пример великого человека больше  изменяет  мир,  чем  все  экономические
законы, вместе взятые. Но горе,  если  этот  пример  неправильно  понят!
Тогда может случиться, что в стране получит  распространение  новый  тип
человека, который видит в жестокости и угнетении не прискорбный  путь  к
человеческим условиям жизни, а самый смысл жизни. Слабый и податливый от
природы, он надевает на  себя  личину  железной  твердости,  ибо  в  его
представлении ею обладал Бисмарк. И без  всяких  на  то  данных,  следуя