пропотевших охотничьих штанах и оставляя за  собой  едкий  запах,  запах
хищной мужественности, прочно устоявшийся в зале судебного заседания.
   Внизу, у выхода, стоял бургомистр с женой  и  тещей,  наседавшими  на
него с обеих  сторон;  бледный  и  отчаявшийся,  он  безуспешно  пытался
примирить их требования.


   Дома уже все было известно. Мать и сестры дожидались в вестибюле суда
конца заседания, и Мета Гарниш все рассказала им. Фрау  Геслинг,  вся  в
слезах,  не  говоря  ни  слова,  обняла  сына.  Магда  и  Эмми  были   в
замешательстве; только вчера они так пренебрежительно отзывались о  роли
Дидериха в процессе, и вдруг оказывается, что он так блестяще провел ее!
Но Дидерих на радостях великодушно обо  всем  позабыл,  велел  подать  к
обеду вино и объявил сестрам, что сегодняшний день  навечно  укрепил  их
положение в нетцигском обществе.
   - Пять буковских дочерей не посмеют теперь отворачиваться при встрече
с вами. Пусть радуются, если вы  ответите  им  на  поклон.  -  Осуждение
Лауэра, уверял Дидерих, не более чем пустая формальность. Оно предрешено
так же, как и головокружительная карьера его,  Дидериха.  -  Конечно,  -
сказал он, покачивая головой и глядя в свой бокал,  -  несмотря  на  мое
безупречное выполнение долга, все могло очень плохо  кончиться  и,  надо
сознаться, дорогие, я мог взлететь на воздух вместе со свадьбой Магды. -
Магда побледнела, но он похлопал ее по плечу. - Теперь-то мы на коне!  -
И, подняв бокал, твердо и мужественно  воскликнул:  -  Какой,  с  божьей
помощью, оборот!
   Он велел сестрам принарядиться - они пойдут все вместе. Фрау  Геслинг
просила пощадить ее,  она  избегает  всяких  волнений.  Теперь  Дидериху
незачем было торопиться, пусть  сестры  спокойно  одеваются.  Когда  они
пришли, зал был уже полон, но состав  публики  изменился.  Отсутствовала
вся буковская родня, а с ними и  Густа  Даймхен,  Гейтейфель,  Кон,  вся
масонская ложа, весь ферейн свободомыслящих  избирателей.  Они  признали
себя побежденными! Новость уже облетела весь город, многие устремились в
зал суда, чтобы  собственными  глазами  увидеть  картину  их  поражения;
публика  попроще  продвинулась  в  передние  ряды.  Одинокие  сторонники
некогда влиятельной клики, такие,  как  Кюнхен  и  Кунце,  стремились  к
одному: чтобы на их лицах  каждый  мог  прочесть  благонамеренный  образ
мыслей. Правда, среди  публики  были  теперь  и  подозрительные  фигуры:
молодые люди с утомленными, но выразительными лицами и девицы вызывающей
внешности,  с  чрезмерно  ярким  румянцем  на  щеках;  и  те  и   другие
раскланивались с Вольфгангом Буком. Весь городской театр был здесь!  Бук
не постеснялся пригласить на свое выступление актеров!
   Обвиняемый нервно  поворачивал  голову  всякий  раз,  как  кто-нибудь
входил в зал. Он ждал свою  жену!  "Чудак,  он  еще  надеется,  что  она
придет!" - подумал Дидерих. Но она пришла, еще более бледная, чем утром,
- долгим взглядом, исполненным мольбы, поздоровалась с  мужем,  села  на
край первой попавшейся скамьи и, гордая и безмолвная,  устремила  взгляд
на судейский стол, словно там была  ее  судьба...  Судьи  вошли  в  зал.
Председатель открыл заседание и предоставил слово господину прокурору.
   Ядассон с места в карьер заговорил на крайне высокой  ноте,  так  что
после нескольких фраз выдохся и стал жевать  жвачку,  актеры  городского
театра обменивались презрительными улыбками. Ядассон заметил это и начал
размахивать руками. Полы его мантии разлетались, голос срывался,  а  уши
рдели. Нарумяненные девушки, уронив руки и головы на перила,  изнемогали
от душившего их смеха.
   - А Шпрециус чего глядит? - спросила теща бургомистра.
   Но судьи спали. Дидерих в душе ликовал: он отомстил Ядассону! Ядассон
не нашел ни  одной  новой  мысли,  Дидерих  использовал  все.  Он  вышел
победителем! А что он победил, это знал Вулков,  это  знал  и  Шпрециус,
оттого-то он и спал с открытыми глазами. Ядассон чувствовал  это  лучше,
чем кто бы то ни было, и чем визгливее становился его голос, тем  больше
неуверенности сквозило  во  всей  его  фигуре.  Когда  в  заключение  он
потребовал двух лет тюрьмы для обвиняемого, все были  до  того  замучены
скукой, что сочли это несправедливым; в том числе, по всей видимости,  и
судьи.  Старичок  Кюлеман  испуганно  всхрапнул  и  проснулся.  Шпрециус
усиленно заморгал, стараясь взбодриться, и сказал:
   - Слово имеет господин защитник.
   Вольфганг Бук медленно поднялся.  Его  странные  друзья  одобрительно
зашептались, хотя Шпрециус уставился клювом в их сторону.  Бук  спокойно
выждал,  пока  воцарилась  тишина.  Затем  легким  тоном,   словно   ему
достаточно нескольких минут, чтобы со  всем  покончить,  заявил,  что  в
результате  свидетельских  показаний  создалась   вполне   благоприятная
картина для обвиняемого. Господин прокурор необоснованно  полагает,  что
показания против обвиняемого, исторгнутые у свидетелей лишь потому,  что
все их существование ставилось под угрозу, имеют какую-нибудь  ценность.
Ценность, пожалуй, есть, но  заключается  она  именно  в  том,  что  эти
показания блестяще доказывают невиновность обвиняемого, ибо многие лица,
известные своей правдивостью, лишь в силу шантажа...
   Договорить  ему,   разумеется,   не   удалось.   Когда   председатель
угомонился, Бук невозмутимо продолжал.
   - Если  допустить,  -  сказал  он,  -  что  обвиняемый  действительно
произнес инкриминируемые ему слова,  то  и  тогда  понятие  наказуемости
здесь отсутствует. Свидетель доктор  Геслинг  открыто  признал,  что  он
преднамеренно спровоцировал  обвиняемого.  Спрашивается,  не  доктор  ли
Геслинг,  с  его   провокационным   намерением,   является   фактическим
виновником наказуемого действия, которое  он  осуществил  при  невольном
посредстве  другого,  сознательно  воспользовавшись   его   возбужденным
состоянием?
   Защитник  рекомендовал   прокурору   серьезно   заняться   свидетелем
Геслингом. В зале многие повернули головы к  Дидериху,  и  ему  едва  не
стало дурно. Но пренебрежительная мина  председателя  вновь  приободрила
его.
   В голосе Бука появились мягкие и  теплые  нотки.  Нет,  он  далек  от
желания накликать беду на свидетеля Геслинга; он рассматривает  Геслинга
лишь как жертву личности, стоящей несравненно выше его.
   - Почему, -  спросил  Бук,  -  так  участились  дела  об  оскорблении
величества?  Мне  ответят:  вследствие  таких  эпизодов,  как   убийство
рабочего. Я же говорю: нет,  они  участились  благодаря  речам,  которые
следуют за этими эпизодами.
   Шпрециус вытянул шею и навострил свой клюв, но промолчал. Бук все так